http://scepsis.ru/library/id_2579.html

Сергей Соловьёв

Антикапиталистический ликбез

Кляйн Н. Доктрина шока. Расцвет капитализма катастроф. – М.: Добрая книга, 2009. – 656 с.

Свобода рынка подразумевает свободу политическую... Этот (нео)либеральный миф, к сожалению пока еще не похоронен в массовом сознании – сказываются годы соответствующей пропаганды. Новая книга Наоми Кляйн не оставляет от этого мифа камня на камне.

«Доктрина шока. Расцвет капитализма катастроф» представляет историю неолиберальной глобализации в разных странах мира: от Бразилии и Чили в семидесятых до Ирака и Шри-Ланки в двухтысячных, причем, что крайне важно, приоритет отдан именно странам «третьего мира», из западных стран подробно рассматриваются лишь США.

Но центральная идея книги – вовсе не только в описании антиобщественных – в прямом значении этого слова – результатов проведения этой политики, хотя уже одно это сделало бы работу Кляйн ценной. Автор утверждает, что везде внедрение неолиберальных программ было связано с политическим и, как следствие, социально-психологическим шоком, в котором оказывалось общество, – и в результате этого травматического шока оно оказывалось неспособным здраво оценить и тем более противостоять неолиберальному диктату. Катастрофы могли быть природными: результаты «Катрины» в странах Юго-Восточной Азии и США; экономическими: азиатский финансовый кризис 1997 года или долговые ямы стран Латинской Америки середины 80-х...; политическими: распад СССР, военные перевороты, сопровождавшиеся террором против инакомыслящих, в Индонезии, Латинской Америке и других странах. Не менее успешным был шок и «патриотический» подъем после военных столкновений: Фолклендская война развязала руки Маргарет Тэтчер, а 11 сентября 2001 года – команде Джорджа Буша. Главное было - должным неолиберальным образом использовать произошедшую катастрофу (или подтолкнуть ее).

«Чтобы проводить шоковую терапию в экономике – как это было в Чили в 70-е, в Китае в конце 80-х, в России в 90-е и в США после 11 сентября 2001 года, – обществу необходимо пережить тяжелую травму, которая или приостанавливает функционирование демократии, или полностью ее блокирует. Этот идеологический крестовый поход берет начало от авторитарных режимов в Южной Америке... и до сего дня весьма комфортабельно сосуществует рядом с тираническим правлением, принося хорошие доходы» (с. 25-26).

В первой же главе Кляйн предельно усиливает ассоциацию неолиберализма с травмой и шоком, проводя аналогию, которая поначалу не может не вызвать протеста у неангажированного читателя. Глава называется «Лаборатория пыток», и в ее первой части Кляйн подробнейшим образом рассказывает о применении пыток электрошоком и изоляцией в психиатрии доктором Эвеном Камероном в конце 50-х – 60-е годы по заказу ЦРУ.

Вторая часть главы посвящена еще одному «доктору-шоку» – Милтону Фридману, знаменитому автору неолиберальной шоковой терапии. Ее положения общеизвестны. Во-первых, правительства должны отменить все правила и законы, которые мешают накапливать прибыль. Во-вторых, они должны распродать государственные активы, которые корпорации могут использовать для получения прибыли. И в третьих, они должны резко снизить финансирование социальных программ.

Какая связь между экономистом Фридманом и психиатром Камероном? Кляйн поясняет: пытки использовались при установлении и поддержке всех режимов, проводивших неолиберальную политику. Но дело не только и столько в этом. Камерон считал, что лечение психически больных, в том числе больных шизофренией, возможно при условии разрушения прежней личности человека: стирания памяти и изоляции от внешнего мира. Для этого он использовал электрошок, полную изоляцию, а также ЛСД и другие психотропные вещества. Его работы легли в основу инструкции, написанной для агентов, занимающихся «интенсивными допросами», по ним обучались офицеры «батальонов смерти» в Гондурасе и Гватемале уже в 80-е – и затем эти методы были фактически легализованы после 11 сентября в США. А неолиберальные идеологи утверждали, что для проведения реформ необходим

«политический и военный переворот, террористический акт, крушение рынка, война, цунами, ураган» — которые вводят «все население страны в состояние коллективного шока. <...> Подобно запуганному узнику, выдающему имена своих друзей или отрекающемуся от своих убеждений, общество, потрясенное шоком, часто отрекается от того, что в других условиях оно бы страстно защищало» (с. 33).

Конечно, эта аналогия – удачный журналистский прием. Но не только прием – также констатация факта. Мощный ссылочный аппарат, включающий в себя цитаты из сенатских расследований, выступлений апологетов «чикагской школы», статистических справочников и научных исследований, воспоминания жертв, переживших пытки и видевших смерть товарищей, – не дают возможности отмахнуться от вывода: неолиберальная экономическая политика и кровавые диктатуры Латинской Америки, Индонезии и других стран – это не просто соседи, первое было бы просто невозможно без второго.

Началось все, как известно, в Чили. Кляйн подчеркивает, что финансируемая фондами крупного бизнеса и поддерживаемая ЦРУ программа обучения экономике латиноамериканских студентов с самого начала была направлена на противодействие самостоятельному экономическому развитию Чили. Программа провалилась – до свержения Альенде «чикагские мальчики» оставались маргиналами. Но уже 12 сентября 1973 года, на следующий день после переворота, программа «чикагской школы» легла на стол Пиночету.

И здесь Кляйн приводит неоспоримые факты, свидетельствующие: никакого «экономического чуда» при Пиночете не было, все, что бывшим советским гражданам усиленно внушали в течение 90-х – удачная пропагандистская поделка. Уже в 1974 году инфляция достигла 375%, вдвое превысив ее уровень в самые тяжелые дни при Альенде; выросли цены на товары первой необходимости, безработица стала массовой: национальную промышленность добивала иностранная конкуренция. В этих условиях Фридман лично посоветовал Пиночету усилить «шоковую терапию», максимально приватизировав государственную собственность, а значит, режиму пришлось усилить и террор против инакомыслящих. В итоге количество рабочих мест продолжило сокращаться, а в 1982 году экономика Чили пришла к краху (только безработица по сравнению с эпохой Альенде выросла в 10 раз) – и Пиночет был вынужден вновь национализировать целый ряд компаний, а также сохранить в государственных руках добычу меди – главного богатства страны. Но чудо на самом деле произошло: в Чили «небольшая элита совершила скачок от просто богатства к богатству невероятному... за счет общественных средств» – и то же самое будет раз за разом повторяться во всех странах, где был проведен неолиберальный эксперимент. Если до Пиночета в Чили (и других странах «южного конуса» Латинской Америки) был «средний класс», то в 1988 году 45% населения жило за чертой бедности, зато элита несказанно обогатилась. Чудо заключалось в том, что Кляйн называет «эволюцией корпоративизма»: «взаимовыгодный альянс между полицейским государством и крупными корпорациями, которые вместе ведут всестороннюю войну против... наемных работников»; прообраз такого государства она видит в корпоративной фашистской Италии (с. 119-120). Андре Гундер Франк, работавший в правительстве Альенде, назвал происходившее «экономическим геноцидом». При этом в Вашингтоне, как показывает Кляйн, прекрасно понимали, какие режимы поддерживают США в Чили, Аргентине, Уругвае, Бразилии и других странах, где диктаторы фашистскими методами заставляли массы смириться с неолиберальным новым порядком. В этих странах «целенаправленно истребляли культуру», чтобы отучить народы думать – да и хотя бы просто собираться на улицах.

Кляйн посвящает отдельную главу истории того, как «идеологию очищали от преступлений», доказывая всеми силами, что неолиберальная экономика и диктатуры никак друг с другом не связаны. Отчаянно доказывавший обратное[1] министр Альенде Орландо Летельер был убит в США именно за то, что пытался показать родовую связь неолиберализма с пытками, похищениями людей и расстрелами на стадионах.

Что же правозащитники? Они старались держаться «вне политики».

«Обращая внимание исключительно на преступления, а не на их причины, движение за права человека также способствовало тому, что идеологии чикагской школы удалось сохранить свою репутацию незапятнанной, несмотря на все, что происходило в ее кровавой лаборатории» (с. 162).

Этому способствовал тот факт, что финансирующие деятельность правозащитников фонды, в частности фонд Форда (а Ford Motor Company была непосредственно связана с аппаратом террора), не были заинтересованы в «политизации» этой деятельности. И за их помощь правозащитникам «приходилось расплачиваться – сознательно или нет – отказом от интеллектуальной честности». Иначе вопросы: «Не является ли неолиберализм по самой своей природе идеологией насилия? Может быть, его цели требуют прохождения жесткой политической чистки, за которой следует подчищающая операция по поводу нарушения прав человека?» – были бы заданы гораздо раньше.

В этих строчках Кляйн российский читатель без труда найдет объяснение тому факту, что наше население наплевательски относится к деятельности российских правозащитников, – у нас они вели себя так же, не обращая внимания на уничтожение социальных гарантий, массовое обнищание и связь растущего насилия с неолиберальными реформами 90-х.

«Россия не была повторением Чили – это было то же, что и в Чили, но происходило в обратном порядке. Пиночет устроил переворот, упразднил демократические институты и затем приступил к шоковой терапии, Ельцин начал шоковую терапию в условиях демократии, а затем смог защитить ее, только упразднив демократию и совершив переворот. Причем оба сценария горячо поддерживал Запад» (с 299).

Западному антиглобалисту хорошо видно то, что неясно нашей «оппозиции» и что было непонятно как нашим «чикагским мальчикам», так и приехавшему их консультировать неолиберальному гуру Джеффри Саксу:

«В России никогда не будет осуществлен план Маршалла, потому что этот план был создан именно из-за {выделено Н. Кляйн} России. Когда Ельцин распустил Советский Союз, то “заряженное ружье”, из-за которого возник первоначальный план, перестало представлять опасность. И в новых условиях капитализм внезапно получил свободу обрести свою самую дикую форму, и не только в России, но и по всему миру. С падением Советов свободный рынок обрел полную монополию, а это означало, что с “помехами”, которые нарушали его совершенное равновесие, можно было больше не считаться. <….> Нормальные европейские страны (с мощной системой социальной защиты и охраны труда, с сильными профсоюзами и общественной системой здравоохранения) возникли в результате компромисса между коммунизмом и капитализмом. Теперь же нужда в компромиссах отпала» (с. 329).

Капиталистическое государство просто вернулось в начало XX века, когда оно и вправду было ночным сторожем на службе капитала: оно освобождается от забот об общественном благе, навязанных ему угрозой рабочих профсоюзов и партий, антиколониальным движением, самим существованием СССР, в общем, призраком революции. Как только капитализм поверил, что революции не будет, – маски были сорваны, а кейнсианство отброшено за ненадобностью.

Кляйн подчеркивает, что эффективность «невидимой руки рынка» – очередной миф. «Хитрость экономистов заключалась в том, что они понимали: свободная торговля не имеет никакого отношения к антикризисным мероприятиям, – но эту информацию “замалчивали”». Попавшим в тяжелое положение странам говорили: «Вы хотите спасти страну? Распродайте ее» (с. 219).

Но в результате на свет появлялась совершенно абсурдная система, выгодная только корпорациям. Так, американская администрация в Ираке запретила финансировать бывшие государственные предприятия как неэффективные, в частности 17 цементных заводов, которые простаивали, в то время как для строительства в самом Ираке американские компании завозили бетон и рабочую силу из-за границы, что обходилось в 10 раз дороже. А редкие попытки заявить, что, возможно, стоит воспользоваться наследием государства Саддама, воспринимались как «пропаганда сталинизма» (с. 456). В Польше, когда лидеры «Солидарности» предали рабочих и начали распродавать страну под контролем МВФ, забастовки остановили процесс приватизации – и с этого момента начался... экономический рост, вопреки всем неолиберальным прогнозам (с. 254). А в ЮАР навязанные недалеким или корыстолюбивым лидерам черного большинства неолиберальные рецепты, привели, например, к тому, что государство за счет влезания в долги создало огромный пенсионный фонд, деньги из которого шли прежде всего бывшим работникам режима апартеида (с. 278). Абсурд? – Но какой выгодный абсурд!

Государственное регулирование неэффективно, говорят неолибералы. Да, такое бывает. Но «невидимая рука рынка», вернее рука корпораций, эффективна гораздо меньше, стоит обществу непомерно дорого и навязывается всегда насилием и/или обманом.

Возникнув, экономика катастроф стала поддерживать сама себя. После 11 сентября 2001 года появилась огромная отрасль фирм, занимающихся безопасностью и работающих на войну. Более того, в результате шока администрация Буша получила возможность приватизировать целые отрасли внутри США, а затем устроить настоящую оргию неолиберализма в Ираке, в результате которой все демократические попытки были зарублены администрацией Пола Бремера, американские фирмы получили карт-бланш, конституция была написана по неолиберальному шаблону, а в итоге в Ираке «была упразднена не часть населения, а вся страна; Ирак исчезает, он распадается», и место возможных демократических институтов заняла племенная вражда, терроризм, пытки и торговля людьми (с. 488).

Эти фирмы, включая получившие известность благодаря громким коррупционным скандалам в бушевской администрации Lockheed и Halliburton, фактически оказались удовлетворены продолжением войны. Они получают заказы, они оплачивают наемников – частных солдат из США в Ираке всего в 1,6 раза меньше, чем военнослужащих. Мошенничества длились в течение всей «реконструкции» Ирака. Так, например, фирма Parsons получила 186 млн. долларов на строительство 142 объектов здравоохранения, из которых компании перед уходом из Ирака удалось завершить только шесть. Но при этом производитель вооружения Lockheed Martin начала скупать компании из сферы здравоохранения и строительства – чтобы получать заказы на восстановление разрушенного и на лечение людей, пострадавших от произведенного ею же вооружения (с. 499).

Вспоминается, как Марио Пьюзо использовал в своем культовом романе историю с одним крестным отцом нью-йоркской мафии, который зарабатывал на простой схеме: эксплуатировал перегруженные сверх всяких мер грузовики, а потом получал заказы на ремонт дорог, разрушенных этими же грузовиками. И здесь в очередной раз подтверждается справедливость знаменитого афоризма Бертольта Брехта: «Что такое ограбление банка по сравнению с основанием банка?» По сравнению с чикагскими мальчиками Фридмана боевики Аль Капоне не тянут даже на подготовишек.

Конечно, в книге мы не найдем собственно социологического и социально-психологического анализа шока, охватившего страны до и во время неолиберальной трансформации. Вообще, теоретическая составляющая в книге практически отсутствует. Кляйн так описывает возвышение неолиберализма, что невольно может создаться впечатление: до начала 70-х годов крупный бизнес в союзе с ЦРУ, кружком Мон-Пелерин с Хайеком и Мизесом во главе, а также возглавляемое Милтоном Фридманом отделение экономики Чикагского университета устроил заговор против демократии и «всеобщего благосостояния». Это впечатление тем более усиливается, когда читаешь у Кляйн постоянные дифирамбы в адрес Кейнса и кейнсианской модели.

Конечно, заговор был. Да, действительно, крупный бизнес всегда хотел сбросить с себя ярмо государственного регулирования, конечно, он поддерживал фанатиков свободного рынка, ожидая возможности выпустить на арену эту команду, как только представится удобная возможность. Но Кляйн оставляет за скобками объективные причины успеха этого заговора. А дело в том, что именно кейнсианская модель создала основания для корпоративной контрреволюции. Именно в ее рамках возник союз между бюрократией, военщиной и корпорациями, именно благодаря кейнсианству были созданы экономические предпосылки неолиберализма, и, когда в 70-е годы наступил кризис накопления капитала и вслед за ним – энергетический, модель для выхода из него уже была подготовлена не только идеологически, как утверждает Кляйн, а прежде всего социально и экономически. Что это за предпосылки, придется узнавать не у Кляйн, а в книгах Бориса Кагарлицкого и Дэвида Харви[2], но и не только.

После прочтения книги может показаться, что именно неолиберализм вписал самые кровавые и корыстные страницы в историю цивилизации. Но в этом-то неолиберализм не отличается от обычного капитализма. Капитализм использовал катастрофы всегда - достаточно вспомнить эпидемии XV века или опиумные войны, просто в конце XX века это использование во фридмановской теории было выведено на концептуальный уровень. Здесь можно и нужно вспомнить, как «овцы пожирали людей» во время огораживаний в Англии, как создание свободного рынка рабов подчинило себе жизнь Африки на несколько столетий, да так, что там в течение двух веков не было естественного прироста населения[3]. И в начале XX века мы находим корни современной ситуации.

Английская фирма Henry Whitehead (Генри Уайтхед), располагавшаяся в Манчестере и выпускавшая лучшие в мире торпеды, накануне Первой мировой войны открыла свой филиал в средиземноморском порту Фиуме, принадлежавшем Австро-Венгрии, и дала возможность австрийским подводным лодкам потопить немалое количество английских, итальянских и французских торговых и военных судов. Французское акционерное общество, занимавшееся производством взрывчатых веществ, поставляло новейшую взрывчатку Германии через нейтральную Швейцарию до февраля 1915 года, в то время как Франция только собиралась ее у этой же фирмы покупать. Английские железоделательные заводы в первые два года войны продали огромное количество стали в Норвегию, Данию, Швейцарию. Их владельцы прекрасно понимали, что эта сталь моментально передавалась Германии, так нуждавшейся в сырье. Во время той же войны французский миллионер Боло на немецкие деньги скупал ведущие французские газеты шовинистического толка, чтобы, разжигая ненависть к немцам (на немецкие деньги!), длить войну и тем самым увеличивать доходы монополистов[4]. И все это происходило, разумеется, при слиянии интересов политической верхушки воюющих стран с руководством ведущих монополий. Сходство с описаниями Кляйн методов получения прибыли фирмами Lockheed и Halliburton в Ираке просто потрясает! Еще один пример – с подрядами для армии: в Первую мировую заказ на производство взрывчатки для армии получил торговец дамским бельем, а после урагана «Катрина» лагеря для потерявших жилье новоорлеанцев строила протестантская организация, имевшая опыт разве что только в устройстве летних пикников для христианской молодежи...

Сравните эти факты с теми, что выстраивает в систему Кляйн, и становится ясно: как только идеологи капитализма решили, что революционная угроза миновала и наступил «конец истории», произошло простое возвращение к прежней логике – пусть и на новом этапе формирования единой мировой экономической системы.

Фактов такого рода – множество. И заслуга Кляйн именно в том, что она собрала огромную фактическую базу преступлений неолиберальных «катастрофических реформаторов», которую просто нельзя игнорировать.

Конечно, можно попытаться просто отмахнуться от них, заявив, что это, мол, антиглобалистская («марксистская», «левацкая» и т.п.) пропаганда – да так, собственно, сторонники неолиберализма всегда и делают. Конечно, Кляйн пишет яростно, безусловно ангажированно, но тем не менее – научно. Все ее данные подтверждаются ссылочным аппаратом, ее логику трудно оспаривать – и самой этой книгой автор спорит с псевдообъективной наукообразностью неолиберальных писаний. Кляйн ясно понимает, что истина в общественных науках не может быть отделена от политики, что такая нарочитая «свобода от оценок» чаще всего представляет собой просто удобную ширму для незаметного протаскивания своих интересов под лозунгом научной беспристрастности. Позицию Кляйн мы знаем – но спорить с ней придется не с помощью высокомерного наклеивания политических ярлыков, а фактами.

И теперь, когда на русском языке есть по-научному системное и четкое и публицистически яркое изложение последствий применения неолиберализма, каждому прочитавшему должно стать ясно: защита идеологии неограниченного рынка может быть результатом либо вопиющего невежества, либо корыстной заинтересованности. Либо глупость, либо подлость – третьего не дано.

Опубликовано в сокращенном виде в журнале «Пушкин», 2009, №2. – С. 22–26.

Отнять и не делить. Неолиберализм как он есть

В прошедшем марте Россия в очередной раз отличилась в соревнованиях «Кто богаче?» — Москва обошла Нью-Йорк и стала первым городом мира по числу проживающих здесь миллиардеров, согласно ежегодному рейтингу Forbes. В российской столице проживают 79 долларовых миллиардеров (за год их число увеличилось на 21 человек), тогда как в крупнейшем городе США — лишь 58. Треть капиталов, принадлежащих самым богатым людям Европы, сосредоточена в Москве. Общее состояние богатейших людей планеты поразительным образом резко возросло, несмотря ни на какие экономические кризисы — в прошлом году оно составляло 3,6 трлн долларов, а в этом — уже 4,5.

Во время кризисов активы возвращаются к своим законным владельцам. Эндрю Меллон, американский банкир и министр финансов в 1921—1932 гг.

2000-е годы дали российскому среднему классу — хотя можно спорить о его границах и наличии как таковом — ощущение потребительского благополучия. Даже кризис, серьезно ударивший по многим в виде сокращения зарплат, воспринимался как временная трудность на ровной дороге постоянного роста этого благополучия. Сейчас, с ростом цен на многие товары, ощущение безоблачного материального достатка испытывают все меньше людей. Особенно неуютно себя чувствуют те, кто связан ипотечным кредитом. Что уж говорить о тех миллионах россиян, которых даже с натяжкой ни к какому среднему классу отнести нельзя.

А миллиардеров вокруг нас — все больше. Что только лишний раз подтверждает: экономические кризисы, помимо прочего, являются инструментом серьезного перераспределения активов по принципу «богатые богатеют, бедные беднеют».

Новые экспроприаторы

«Наши миллиардеры», что отмечают и сами аналитики Forbes, заработали свои состояния «на металлах, горнодобывающей промышленности, нефти и газе». Что в глазах большей части населения России, к несчастью, никогда не сделает их капиталы и места в этих рейтингах морально легитимными (в отличие, например, от отношения к бизнесменам среднего и малого бизнеса). Несмотря на свою весьма малую осведомленность в вопросах экономики и бизнеса, население знает точно: эти люди просто удачно забрали чужое. Да, якобы ничье, государственное, неэффективно управляемое. Уже 20 лет ежедневно слышны рассказы о правильности приватизации и необратимости нашего свободного рыночного пути, о благородстве честной конкуренции. А народ не верит. Потому что не ежедневный предпринимательский труд, не строительство с нуля новых заводов и не новые технологии привели наших бизнесменов в списки Forbes. Так же как и прочие «дети» других революций — хотя такой преемственности они никогда не признают — они просто взяли то, что могли взять у прежних владельцев, уже не способных защититься.

Американский социолог и исследователь Дэвид Харви писал, что основным ощутимым достижением неолиберализма было перераспределение, а не создание нового богатства и доходов. Он назвал этот механизм «накопление путем лишения прав собственности».

Заметим, что, называя главным грехом всех революций экспроприацию и посягательство на неприкосновенную собственность — будь то собственность аристократии, зажиточной буржуазии и вообще любая другая частная собственность, — приверженцы неолиберальных идей с легкостью проделывают то же самое с госсобственностью во время приватизации. Вдумаемся в само понятие «эффективный собственник». То есть, если собственник неэффективен в рамках определенного понимания «эффективности», у кого-то появляется право отобрать эту собственность в пользу более эффективного. Но чем тогда нынешний успешный предприниматель, выселяющий какое-нибудь заводское общежитие, чтоб устроить в нем торговый центр, отличается от военного комиссара, заселяющего жителей бараков в освободившийся графский дворец, — с точки зрения последнего все эти танцевальные залы и гостиные тоже очень неэффективно использовались предыдущим собственником, сколько места пропадало зря! И то яростное отмежевание от практики предыдущих переделов собственности, имевших место в истории, становится вполне понятным, потому что если мы просто поступили так же, по праву силы, которая сегодня есть у нас, а вовсе не потому, что за нами стоит некая безальтернативная правда жизни, то это значит, что мы не уникальны, а даже банальны. И более того, завтра придут следующие — отбирать уже у нас.

Сакрализация нынешнего передела собственности под лозунгами глобализации в масштабах всего мира является инструментом моральной защиты этого передела. Не зря неолиберализм поднял на знамена упомянутые в нашей первой статье цикла (см. «Корпорация монстров», «Однако», 2011, №9) идеи Айн Рэнд или Милтона Фридмана — подобно несостоявшемуся фукуямовскому «концу истории» нынешние экономические схемы хотят изобразить финальным перераспределением активов или в крайнем случае предпоследним актом перед финальным переделом, повторяя уже который десяток лет слова Тэтчер о том, что There is no alternative — альтернативы нет.
И как мы уже писали в прошлой статье, для легитимизации вполне обычного — и, как показывает опыт истории, скорее всего, отнюдь не последнего — передела ресурсов используется риторика свободы. Но ее же используют и при любых других революциях и прочих переделах: все идут «брать свое» под лозунгом борьбы против тирании — просто для одних это тирания государства, для других — монархии, для третьих — буржуазии, а для кого-то — тирания черни и быдла.

Приемы накопления

Английский поэт XIX века Мэтью Арнольд говорил, что свобода — это прекрасная лошадь, но куда вы собираетесь на ней поехать? Лошадь неолиберальной экономической свободы успешно везет своих хозяев, а с ними и безальтернативно всех остальных, в сторону общества максимального неравенства. И все еще очень доброжелательно настроены по отношению к этой схеме, если мы полагаем такое неравенство естественным следствием нынешних схем. При более пессимистичном взгляде смело можно признать его не следствием, а целью. Потому что если Дэвид Харви и другие критики неолиберализма правы в своих догадках, то мы имеем дело уже даже не с переделом собственности или капиталов, а с переделом власти: «Я интерпретирую это слово [«неолиберализм»] как классовый проект, замаскированный массой разнообразной неолиберальной риторики об индивидуальной свободе, персональной ответственности, приватизации и свободном рынке. Все это было предназначено для реставрации и консолидации власти класса, а в этом отношении неолиберальный проект добился большого успеха».

Под лозунгами постиндустриального мира знаний и профессиональной реализации на свободном рынке мы по факту уже получили рядом со стеклянными небоскребами новое средневековье в виде безграмотных и полудиких гастарбайтеров, экономической и культурной деградации целых регионов — как вокруг России, так и в ее глубинке — до состояния, когда человек теряет человеческий облик.

Те же контрасты скрываются и в экономике. О какой честной конкуренции можно говорить, когда российская приватизация шла под звуки выстрелов, когда одни «эффективные собственники» избавлялись от других, менее удачливых. Маркс писал, что эпоха первоначального накопления капитала характеризуется «примитивными» и «первобытными» приемами накопления богатства. Здесь можно добавить — на всех уровнях. Кто-то «накапливал» с помощью залоговых аукционов огромные заводы, кто-то — палатки у метро, «черные риелторы» экспроприировали квартиры одиноких стариков и инвалидов, избавляясь от ненужного «обременения».

Безусловно, были и есть предприниматели, создающие новое богатство. Но в основе нынешней системы лежит нерегулируемый захват чужого, произведенный без всяких правил — и в отличие от революций, когда «бедные» шли отбирать у «богатых», никаких, даже иллюзорных, моральных оправданий на этот раз не было. И он продолжается, пусть и не в таких диких формах.

Бедные спонсируют богатых

Но может быть Россия просто такая страна, что хорошие правила привели к нехорошим результатам? Писал же Алан Гринспен, что Россия — типичный пример того, как порочная система невыполнения законов и коррупции искажает правильную идею свободного рынка? Однако примеры других стран, «осчастливленных» либеральными реформами, не позволяют с этим согласиться.

Еще на заре перехода экономик США и Великобритании на неолиберальные рельсы, в начале 80-х годов, под «невидимую руку рынка» попала Мексика: ее долги, возникшие вследствие новых финансовых правил, введенных США, согласились списать взамен на структурные реформы — сокращение социальных расходов, слабое трудовое законодательство и приватизация. Потом МВФ еще неоднократно проделывал подобные процедуры с развивающимися странами. «Пример Мексики показал наличие одного ключевого различия между либерализмом и неолиберализмом: при первом кредиторы несут убытки, возникающие вследствие плохих инвестиционных решений, тогда как при последнем заемщиков заставляют государственными и международными силами взять на себя издержки, связанные с выплатой долга, независимо от последствий для жизни и благосостояния местного населения. Если для этого требовалась продажа по дешевке активов иностранным компаниям, то так и делалось. С этими нововведениями на финансовых рынках на глобальном уровне система неолиберализма, по сути, приняла свою окончательную форму», — пишет Харви.

Сегодня можно сказать, что итогом действий МВФ практически во всех «переходных экономиках» стал переход собственности к новым владельцам. Так произошло в Ираке, когда в 2003 году «победители» потребовали полной приватизации государственных предприятий, предоставления полных прав собственности иностранным фирмам на иракские бизнесы, полной репатриации иностранной прибыли, открытия иракских банков иностранному контролю, национального режима для иностранных компаний и устранения почти всех торговых барьеров.

Нынешние локальные войны, в которые с такой радостью готовы включаться западные государства, помимо геополитических задач, решают по отработанной схеме именно задачу перераспределения собственности от «неправильных» владельцев «правильным». Лозунги о свободе, ради которой надо бомбить несогласных, выглядят уже настолько нелепо, что по сравнению с ними войны древности, где без всяких прикрас шли забирать чужие ресурсы и землю, выглядят менее циничными.

Но до войн можно и не доводить — активы большинства «переходных» экономик были перераспределены относительно мирно. «Шоковая терапия» обрушивала как уровень жизни населения, так и цены на эти активы, которые приобретались либо отдавались в рамках уплаты кредитов, очень вовремя выданных благородным МВФ. С 1980 года за следующие 20 лет такой практики «двойного удара» — обесценивания активов и параллельной финансовой либерализации — по всему миру страны с периферии отправили в развитые государства свыше 4,6 трлн долларов, что в 50 раз превышает объемы «плана Маршалла» и при этом равняется тому самому богатству нескольких десятков нынешних миллиардеров-2010.

Обесценить активы и забрать их себе в счет уплаты намеренно созданного долга, а затем в случае собственного, уже несрежиссированного кризиса отказаться от уплаты своих долгов, переложив их на государство, — вот как выглядит «честная конкуренция» не на странице учебника. Не соревнование равных, а принцип «казино всегда выигрывает» — вот какая логика у этой борьбы за активы. Эндрю Меллону, американскому банкиру, уступившему лишь Рокфеллеру в том, кто первый заработал личный миллиард долларов, и министру финансов (секретарю Казначейства США) в 1921—1932 гг. приписывают слова: «Во время кризисов активы возвращаются к своим законным владельцам». Можно даже сказать точнее — к тем, кто считает себя их законным владельцем, потому что сегодня именно у него есть ресурс взять эти активы. И в этом смысле менеджеры транснациональной корпорации, скупающие дешевые активы у «неудачливых дикарей» и искренне считающие себя либералами, по логике своих действий мало отличаются от того самого военного комиссара, конфискующего графские сундуки, — кто может взять, тот и берет.

Дюймовочки и Эвересты

Перераспределение от бедных к богатым идет не только по прямой «колониальной» схеме. Забрать лишнее у своих менее удачливых граждан тоже незазорно. Число миллиардеров растет не зря — несколько процентов наиболее состоятельных граждан как в США, так и в России неуклонно увеличивают свою долю в общем богатстве страны, тогда как остальные свои позиции утрачивают. Теоретически свободный рынок должен способствовать процветанию среднего класса образованных профессионалов. На практике они в лучшем случае до конца дней выплачивают ипотеку и живут все равно в кредит, в худшем — вообще «вываливаются» из среднего класса в менее обеспеченные.

Но ведь потребление по всему миру до кризиса росло, да и многие представители среднего класса подтвердили бы это. Это кредитное потребление тем не менее не показатель благосостояния. Напротив, если жить на достойном уровне можно, только прибегая к кредиту, это значит, что фактическое благосостояние такого человека оставляет желать лучшего. Вспомним примеры из классической литературы — всюду мы обнаружим сцены, когда к несчастному бедному заемщику, вынужденному брать в долг, чтоб прокормить семью, приходит жестокий кредитор и неумолимо требует уплаты. Образы таких бедняков вызывали жалость, образы живших в долг аристократов, спускавших состояния на карточную игру и наряды, — недоумение. Но сегодня жить в долг — это норма, причем норма поощряемая.

Да и «благосостояние» среднего класса, даже кредитное, весьма иллюзорно. Известно, что сейчас на 1% наиболее состоятельных американцев приходится более 50% всего национального богатства США. Многие слышали про индекс Джини и кривую Лоренца, описывающие распределение богатства всей страны между разными группами (10% самых бедных, 10% чуть менее бедных и т. п. до 10% самых богатых). Визуально кривая Лоренца своим «углом кривизны» показывает уровень неравенства.

Однако для большинства людей какие-то абстрактные кривые ничего не говорят. Ученые-энтузиасты на одном из американских сайтов визуализировали эту картину по-другому. Они решили изобразить различные доходы в виде столбиков 100-долларовых купюр разной высоты. Если ваш доход 25 тыс. долларов в год (бедные домохозяйства), ваша стопка банкнот имеет высоту 1 дюйм, если 40 тыс. (средний доход американского домохозяйства) — 1,6 дюйма. Если вы имеете 100 тыс. долларов в год и уже являетесь уважаемым средним классом — 4 дюйма, заработали миллион — 3,3 фута. Вы стали миллиардером — высота вашей стопки банкнот уже почти полмили. А у самых богатых, чьи доходы могут достигать 50 млрд в год, —это уже 30 миль!

Наглядное сравнение позволяет понять, где на самом деле находится средний класс и даже его наиболее удачливые представители. Заметим, что в собственном восприятии живущий «выше среднего» успешный юрист, врач или бизнесмен средней руки скорее найдет в своем образе жизни черты от «элиты», нежели от «низов общества». Но статистика неумолима: с высоты миллиардных эверестов что бездомный безработный, что владеющий большим домом и парой дорогих машин высокооплачиваемый профессионал выглядят примерно одинаково. Средний класс — такой же расходный материал, лелеющий свою значимость лишь в своих собственных глазах. Чьи интересы будет обслуживать неолиберальное государство, как в действительности реализуется «равенство возможностей» и у кого больше шансов лоббировать свои интересы — у «дюймовочек» или «небоскребов», тоже вполне понятно.
Про аналогичную картину в России не хочется и думать — наши миллиардеры, как мы видим, вполне держат марку в сравнении с мировыми, а вот самые бедные россияне в долларо-дюймах вообще превратятся в неотличимую от поверхности погрешность.

Проблема неравенства, и даже вопиющего неравенства, современных экономических моделей беспокоит отнюдь не только антиглобалистов и сторонников левых идей. Еще в середине 90-х годов опрос Southern Economic Journal выявил: 71% американских экономистов убеждены в том, что распределение национального дохода в США должно быть более справедливым, а 81% уверены, что правительство имеет право на проведение мер по перераспределению собственности и доходов. А ведь с тех пор что в США, что в остальном мире неравенство только выросло.

Однако конвейер по перераспределению доходов и активов в «нужное русло» работает без остановки. Под лозунгом о равенстве возможностей одни просто по праву сильного забирают у других. Ничего нового в этом нет, и ни на какую уникальность в истории такие действия не претендуют. Но если неолиберальная фаза — это «развивающийся режим накопления», а вовсе не гармонично функционирующая конфигурация экономики и политики, поддерживающая благосостояние всех, то впереди — ее трансформации и следующие этапы развития.
Маринэ Восканян
Источник: oko-planet.su