В юности, и особенно в старости, знаменитая мысль Шекспира в "Буре": "Мы и сновидения образованы из похожей субстанции, наша маленькая жизнь окружена сном", - производит весьма серьезный эффект, что и понятно. В юности сильное и гибкое воображение ищет выходов из социальной реальности, которую мы ни за что не хотим признать весомой и единственной. Но что такое сон? "Вторая жизнь" по Жерару Нервалю, "поиск неведомого Кадата" по Г.Ф.Лавкрафту, сотня других определений.
Мы знакомы с обстоятельствами нашего появления на свет гораздо позже "события", принимаем их некритично и навсегда.Только в старости перед "великим неизвестным" смерти начинаются сомнения, ибо самые остроумные и глубокие предположения о судьбе "после порога" не дают какой-либо уверенности. В глазах воображения и фантазии "наша жизнь", даже при интенсивной социальности, остается "маленькой" в гиперпространстве вероятных миражей.
И всё же…
И всё же мы чувствуем в этой маленькой и случайной жизни известную предрешенность. Согласно внутреннему логосу нашего бытия, одни слова, к примеру, "хаос", "туман", "неопределенность", "сновидение" - субстантивы "индивидуального предложения", другие - "точность", "порядок", "формула", "расчет"…куда менее значительны. Мы можем проследить в нашем характере,манерах,воззрениях много подобных предрешенностей. Читаем в начале "Двенадцати" Александра Блока:
Черный вечер
Белый снег
Ветер,ветер!
Обнаженность, контрастность, бесприютность, одиночество - таковы свойства пейзажа поэмы и таков привычный климат души поэта.Мы это чувствуем, поскольку поэзия лишена доказательной точности.Черный и белый лишь условно означают цвета вечера и снега, прихотливая содержательность этих слов непомерна:
Черный ворон в сумерке снежном,
Черный бархат на смуглых плечах…
…эти строчки более раннего Александра Блока открывают совершенно иные качества и влияния "черного". Но в "Двенадцати"- разоренный Петроград: холод, голод, испуганные прохожие шарахаются от мотоциклеток чекистов, невроз пулемета, одиночные выстрелы, пьяная матросня, "все на борьбу с Юденичем", "подло убит товарищ такой-то", террор, грязь, кровь, однако белый лебедь светлого будущего непременно родится от черного вечера и белого снега. Правда, верится в это мало.Светлое будущее уже прошло:
Томный голос пением нежным
Мне поет о южных ночах…
…подобное желанно всегда и при всех режимах.
А пока что:
От здания к зданию
Протянут канат
На канате - плакат:
"Вся власть
Учредительному Собранию!"
Какая-то старушка совсем не думает про светлое будущее.Для нее это фантом абстрактного мышления. "На что такой плакат, такой огромный лоскут? Сколько бы было портянок для ребят, а каждый раздет, разут…"
Сейчас, почти через сто лет, мы хорошо понимаем ее удивление: огромный лоскут, шерстяной, суконный или полотняный, кусок аутентичной материи, пошел черт знает на что, на глупейший лозунг. Наше возмущение разделяют персонажи поэмы: буржуй, писатель-вития, товарищ поп, барыня в каракуле, бродяга - словом все, кому "печной горшок дороже Бельведерского кумира", согласно Пушкину.
Вечер, снег, ветер, вьюга, пурга - фон поэмы, который постоянно выступает на первый план.Куда-то вдаль с винтовками за плечами идут двенадцать человек - революционный отряд: апостолы, солдаты. Просто люди - широта интерпретации безгранична, как широка и неопределенна вьюга:
Разыгралась чтой-то вьюга,
Ой вьюга, ой вьюга!
Не видать совсем друг друга
За четыре за шага!
Простонародной песенною интонацией поэт размыл любую точность объяснения, любое понимание. " Петруха" - один из двенадцати - винтовочным выстрелом убивает "Катьку" - последнее воплощение прекрасной дамы, незнакомки, Кармен - убивает то ли из ревности, то ли из классовой справедливости, то ли просто так. Друзья утешают его:
- Что, товарищ, ты не весел?
- Что, дружо , оторопел?
- Что, Петруха, нос повесил?
Или Катьку пожалел?
Исповедь Петрухи очень старорежимна:
- Ох,товарищи,родные,
Эту девку я любил…
Ночки черные, хмельные
С этой девкой проводил...
…на что "новые люди" из "двенадцати" ему резонно отвечают:
Ишь, стервец, завел шарманку,
Что, ты, Петька, баба, что ль?
Верно, душу наизнанку
Вздумал вывернуть? Изволь!
- Поддержи свою осанку!
- Над собой держи контроль!
Последний призыв хорошо подчеркивает сомнамбулическую ситуацию поэмы. Идти "революционным шагом" из ниоткуда в никуда, где "ничего не видно за четыре за шага" - это требует дисциплины и самоконтроля, правда, это невесело:
Ох ты горе - горькое!
Скука скучная,
Смертная!
Это сопровождает бессмысленность и безнадежность русского бытия, где водка - единственная альтернатива. Нож и водка. Подобное всегда и неотвязно сопровождало русскую жизнь. Большевики разбавили сие террором и голодом, но скука свое взяла. Н.Бердяев писал в "Источнике и смысле русского коммунизма": "Большевики посеяли в России семена ни с чем не сравнимой скуки". В одном плясовом, лихом фрагменте "Двенадцати" читаем:
Уж я времечко
Проведу,проведу…
…далее перечисляются наши национальные занятия:
Уж я темячко
Почешу, почешу…
Уж я семячки
Полущу, полущу…
Уж я ножичком
Полосну, полосну…
… и заканчивается типично русским рефреном:
Упокой, Господи, душу рабы твоея…
Скучно!
Всё это пронизано холодом и вьюгой, и конца не видно. Основное занятие "двенадцати" - ходьба дисциплинированная и бесцельная. Редкие миражи - Катька, убийство Катьки. Далее черный Петроград, черные болота, черные перелески, лысые косогоры.
И идут без Имени Святого
Все двенадцать в даль.
Ко всему готовы,
Ничего не жаль…
Сон севера царит в полночных странах. Этот сон не разрушает реальности, но отнимает у нее смысл, остроту, целенаправленность. Духовный поиск, эмоциональное горение расплываются в сомнамбулическом релятивизме. Такой релятивизм в свою очередь, порождает спорадические эмоции, зачастую неотличимые друг от друга. Поэтому нам лишь формально понятна западная разграниченность, четкость и точность, если это усвоить свойствами реальности. В наших сно-видениях и сно-творениях ревность и верность, любовь и враждебность либо совпадают, либо распадаются крайне причудливо.
Сон есть вообще неожиданное и стихийное вторжение в конкретизации числа, как бы последние ни именовать: таблицей умножения, циферблатом, периодичностью, цикличностью и т.д. Любое трение, гниение, стагнация, угасание, неподвижность естественны и порядка не нарушают. Но кошмар, галлюциноз, мираж аналогичны вулкану, землетрясению, мятежу. Даже невинный и робкий сон нарушает инерцию установленности. "Тут я почувствовал: что-то у меня не в порядке", - спохватывается герой сказки Германа Гессе "Сновидение". Оказывается он стоял в салоне среди гостей, без туфель, в одних чулках. Любое нарушение социально оговоренных костюмов и телодвижений - предвестие страха свободы. Порядок, правда, очень разумен и понимает необходимость известной дозы беспорядка: пьяный дебош, супружеская измена, ночевка под забором - казусы неприятные, но объяснимые. Но революция…
Стоит буржуй, как пес голодный,
Стоит безмолвный, как вопрос,
И старый мир, как пес безродный,
Стоит за ним, поджавши хвост.
Буржуя и старый мир объединяет общая метафора. Однако "безмолвный вопрос" и "голодный пес" отличаются терпением. Время всегда за них, потому что они умеют ждать. Старый, даже вечный мир порядка против романтичного момента революции. У такого "момента" нет ни малейшего шанса обернуться постоянством. Затишье усмиряет шторм, молчанье поглощает взрыв, порядок ректифицирует беспорядок. Поэтому "двенадцать" всегда в движении, поэтому их "питательная среда" ветер, вьюга, пурга. Эти стихии ведут самостоятельную жизнь, в которой нет и не может быть порядка и закономерностей. Такова и жизнь души, понятой греками как "аутодзоон" - самодвижное бытие в отличие от спровоцированной жизни тела. Последнее функционирует вегетативно и анимально, рацио придает ему специфику экономного порядка. Но, как сказал Платон, "не душа в теле, а тело в душе". Когда тело выпадает из пространства души, оно становится просто биологическим механизмом. Чей идеал - справедливость, гармония и субординация деталей часового устройства. Автономия тела, его изоляция от "пространства души" были провозглашены в столетие Просвещения, хотя тенденция началась в так называемый Ренессанс. Ко времени написания "Двенадцати" отделение тела от души, подмена душевной активности - религии, искусства, этики - рационально-телесными суррогатами уже шли полным ходом. Об этом можно прочесть у Бергсона и Шпенглера, Макса Шелера и Людвига Клагеса. В сочинении последнего "Дух - враг души" (1914-1918) очень ясно отражено кардинальное изменение человеческой коллизии. Верное рацио тело покинуло пространство души ради континуума машин, копий, штампов, суррогатов, постепенно превращаясь в "мнимо-живую ларву". Это решительное событие произошло в эпоху французской революции, когда на алтарь возвели "богиню Разума". Поэтому эта революция - последнее, достойное такого имени, потрясение. Последующие европейские "революции" - не более чем перевороты, санкционированные теми или иными группами. Октябрьская не исключение.
Потому что революция суть религиозный катаклизм в пространстве души. Чтобы накормить тело и утолить "пса чувственности" вовсе не надобно никакой революции - достаточно универсального посредника между физическим миром и человеческим телом. Подобную роль играет рацио и его всеохватные системы измерения. Но здесь не место богам, искусствам, страстям, "Двенадцати" и автору "Двенадцати". Они терзают размеренную функциональность биологических механизмов вселенскими вихрями. Александр Блок когда-то сказал:
И пусть я умру под забором, как пес,
Пусть жизнь меня в землю втоптала,
Я верю - то Бог меня снегом занес,
То вьюга меня целовала.
Так мог сказать поэт чуждого вне-рационального мира, но не обитатель "обывательской лужи". Для старухи, барыни в каракуле, писателя-витии, буржуя Александр Блок столь же опасный фантом, как и его двенадцать революционеров. Чем скорей они пропадут в снежной вьюге, тем лучше:
Так идут державным шагом -
Позади - голодный пес,
Впереди - с кровавым флагом…
…Иисус Христос, понятый как Бог воинств и меча. Его кровавый флаг - легитимная пролонгация более ранних строк поэта:
Но в глазах, обращенных на север,
Мне, холодному, жгучая весть.
Богу Живой Жизни нечего делать на Голгофе. Лучше буран и снежная вьюга, нежели города буржуев, обывателей и голодных собак.
Отправлено: 11.11.10 20:55. Заголовок: Да-да, автор очень т..
Да-да, автор очень точно подметил все эти сюрреалистические метаморфозы в стиле Кафки в рационализированном и десакрализированном мире, лишённым единственно возможной опоры в Боге и занимающимся бессмысленной саморефлексией, когда средство достижения некогда высокой и благородной цели превратилось в самоцель, а будущее как говорил Писатель в Сталкере Тарковского стало лишь продолжением настоящего, дурной бесконечностью, вечным возвращением в замкнутом круге наличного бытия. И только Христос в силах наполнить духовным, богочеловеческим смыслом это путешествие двенадцати, вырвав их из этого сомнамбулического сна и поведя за собой, ибо сказано же, что «Без Меня не можете делать ничего».
Отправлено: 13.11.10 11:16. Заголовок: Евгений Головин пише..
Евгений Головин пишет:
цитата:
Но здесь не место богам, искусствам, страстям, "Двенадцати" и автору "Двенадцати". Они терзают размеренную функциональность биологических механизмов вселенскими вихрями.
Именно в этих словах максимально точно объяснена трагедия Блока, который, как будто, услышал дивную «музыку революции», а потом внезапно перестал её слышать. И это стало для него мучением. Эта тишина настолько стала болезненной для Блока, что, наконец, убила его. Блок мечтал о том, что революция пробудит вагнеровского «человека-артиста», который обязательно услышит звук таинственного рога в тумане и найдёт заветный золотой меч. Но вместо «человека-артиста» пришёл, увы, банальный обыватель. К тому же сам Блок не хотел, чтобы во главе Двенадцати шёл Христос. Он даже записал как-то в дневнике: «К сожалению Христос». Он хотел, чтобы впереди мятежников шёл кто-то Другой. Кто этот Другой? Антихрист? Или неведомый бог? Борис Зайцев, русский духовный писатель, утверждает, что Блок понял, что во главе Двенадцати идёт именно Антихрист. И осознание сего стало для него сущей пыткой. С другой стороны, блоковский Христос — это Христос-бунтарь, раскольнический Христос протопопа Аввакума, в коем соединлись Мятеж и Святость. И совершенно верно, что «Двенадцать» не были поняты. Как «справа» (на Блока ополчились его бывшие «коллеги»), так и «слева» (так, Троцкий и Луначарский (оба, кстати, оккультисты) не без недоумения писали о «Двенадцати» и не принимали Христа во главе красногвардейцев). С алхимиком и «магическим контрреволюционером» Головиным (и учителем, кстати, г-на Дугина) я только в одном не соглашусь — в его трактовке европейских революций и Октября. Да, Просвещение во многом спорное явление. Где-то оно действительно покушалось на святыни. Но, извините, чем была хороша Франция короля Людовика, которого в 1789 году свергла бунтующая чернь? Тем, что в ней жировало дворянство и духовенство, а королевский двор роскошествовал и, извините, блядовал? Вспомните-ка знаменитый фильм «Фан-Фан-Тюльпан»? О чём, спрашивается, эта остроумная комедия? Только ли о удачливом пройдохе-авантюристе и сорвиголове, который, таки, женился на дочери короля? Прежде всего о тех «войнушках», которые вели французские короли. Они «игрались» в войну, но гибли то их подданные. Революционная Франция, быть может, и была грешной и кровавой, но интервентов и прочих роялистов грязные санкюлоты-безбожники били ой как крепко.
И совершенно верно, что «Двенадцать» не были поняты.
Кстати вот какую любопытную информацию на сей счёт даёт Википедия:
«Октябрьскую революцию Блок пытался осмыслить не только в публицистике но и, что особенно показательно, в своей не похожей на всё предыдущее творчество поэме «Двенадцать» (1918). Это яркое и в целом недопонятое произведение стоит совершенно особняком в русской литературе Серебряного века и вызывало споры (как слева, так и справа) в течение всего XX века. Как это ни странно, но ключ к реальному пониманию поэмы можно найти в творчестве популярного в дореволюционном Петрограде, а ныне почти забытого шансонье и поэта М. Н. Савоярова, в приятельских отношениях с которым Блок состоял в 1915—1920 годах и концерты которого посещал десятки раз. Если судить по поэтическому языку поэмы «Двенадцать», Блок по меньшей мере сильно изменился, его послереволюционный стиль стал почти неузнаваемым. И, по всей видимости, он испытал на себе влияние певца, поэта и эксцентрика, Михаила Савоярова. По словам академика Виктора Шкловского, поэму «Двенадцать» все дружно осудили и мало кто понял именно потому, что Блока слишком привыкли принимать всерьёз и только всерьёз:[5]
цитата:
«Двенадцать» — ироническая вещь. Она написана даже не частушечным стилем, она сделана «блатным» стилем. Стилем уличного куплета вроде савояровских[6].
Прямое подтверждение этому тезису мы находим в записных книжках Блока. В марте 1918 года, когда его жена, Любовь Дмитриевна готовилась читать вслух поэму «Двенадцать», на вечерах и концертах, Блок специально водил её на савояровские концерты, чтобы показать, каким образом и с какой интонацией следует читать эти стихи. В бытовой, эксцентричной, даже эпатирующей…, но совсем не «символистской» и привычно «блоковской» манере…[7] Именно таким образом поэт мучительно пытался отстраниться от кошмара окружавшей его в последние три года петроградской (и российской) жизни…, то ли уголовной, то ли военной, то ли какого-то странного междувременья…»
Интертрадиционалист пишет:
цитата:
Но вместо «человека-артиста» пришёл, увы, банальный обыватель.
Владимир Маяковский. О дряни
Слава, Слава, Слава героям!!!
Впрочем, им довольно воздали дани. Теперь поговорим о дряни.
Утихомирились бури революционных лон. Подёрнулась тиной советская мешанина. И вылезло из-за спины РСФСР мурло мещанина.
(Меня не поймаете на слове, я вовсе не против мещанского сословия. Мещанам без различия классов и сословий моё славословие.)
Со всех необъятных российских нив, с первого дня советского рождения стеклись они, наскоро оперенья переменив, и засели во все учреждения.
Намозолив от пятилетнего сидения зады, крепкие, как умывальники, живут и поныне тише воды. Свили уютные кабинеты и спаленки.
И вечером та или иная мразь, на жену, за пианином обучающуюся, глядя, говорит, от самовара разморясь: «Товарищ Надя!
К празднику прибавка — 24 тыши. Тариф. Эх, и заведу я себе тихоокеанские галифища, чтоб из штанов выглядывать, как коралловый риф!» А Надя: «И мне с эмблемами платья. Без серпа и молота не покажешься в свете! В чём сегодня буду фигурять я на балу в Реввоенсовете?!» На стенке Маркс. Рамочка ала. На «Известиях» лежа, котёнок греется. А из-под потолочка верещала оголтелая канареица.
Маркс со стенки смотрел, смотрел… И вдруг разинул рот, да как заорёт: «Опутали революцию обывательщины нити. Страшнее Врангеля обывательский быт. Скорее головы канарейкам сверните — чтоб коммунизм канарейками не был побит!»
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 7
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация откл, правка нет
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума