Отправлено: 08.10.10 10:25. Заголовок: *ФИЛОСОФИЯ РУССКОГО КОММУНИЗМА*

 Отправлено: 08.10.10 10:25. Заголовок: III Подобно идеолог..

III

Подобно идеологам большевизма, Соловьев намеревается подчинить банальные эмпирические стороны человеческого бытия соображениям некоего высшего духовного порядка. Поскольку исторический процесс для него есть переход от "зверочеловечества" к "богочеловечеству", то и обыденная земная жизнь людей должна быть организована на новых основаниях. Естественно, не из соображений практической пользы, но в силу неумолимого подчинения нравственному принципу. Несмотря на заметные лексические расхождения между Соловьевым и советскими идеологами, принципиальное сходство здесь налицо. Формальные ссылки коммунистов на "практику" были лишь избитым идеологическим штампом. В действительности сами коммунистические преобразования осуществлялись по сугубо "идейным", теоретическим, так сказать, соображениям. Создание пресловутого коллективного хозяйства диктовалось отнюдь не утилитарными запросами, а избыточным идеализмом создателей нового общества. Как мы знаем из истории, в критические для советской экономики периоды большевики вынуждены были частично отступать от своих принципов, используя для этого различные малоубедительные предлоги. Так было с введением НЭПа в 20-х годах или с принятием в конце 60-х хозрасчетных отношений в отдельных отраслях производства. Однако такие поправки вносила сама действительность, сама конкретная практика, против которой абстрактные утопические химеры оказывались бессильными. В теории же практическая целесообразность напрочь игнорировалась. Наоборот, необходимо было отстоять высокие принципы перед лицом неумолимых требований прозаической практики. Именно в этом, надо полагать, как раз и заключался подлинный, глубинный смысл социалистического строительства. Учтем к тому же, что и сама формулировка задач выходила за рамки банальной "обывательской" логики, и ни один закоренелый практик никогда бы не взялся разрабатывать программу построения "Царства Свободы", а уж тем более "Царства Божьего".
В философии Соловьева пренебрежительное отношение к практической стороне жизни не только возводится в принцип, но и преподносится как некое условие нравственного совершенствования. Стоит ли говорить, что продекларированные им рецепты духовного развития с трезвой практической точки зрения абсолютно несостоятельны. И это вполне закономерно, если нормальные и естественные вещи оцениваются с совершенно чуждой им (этим вещам) "нравственной точки зрения". Рассматривая человеческую историю как непрерывное возрастание нравственного начала, Соловьев считает себя вправе предъявлять действительности требования с позиции провозглашенного им идеала. "Высший нравственный идеал требует, - пишет он, - чтобы мы любили всех людей, как самих себя, но так как люди не существуют вне народностей (как и народность не существует вне отдельных людей) и эта связь сделалась уже нравственною, внутреннею, а не физическою только, то прямой логический вывод отсюда есть тот, что мы должны любить все народности, как свою собственную" (В. Соловьев. Оправдание добра. - Соч. в 2-х томах, М., 1990, т. 1, с. 378). И далее он продолжает: "Этою заповедью утверждается патриотизм как естественное и основное чувство, как прямая обязанность лица к своему ближайшему собирательному целому, и в то же время это чувство освобождается от зоологических свойств народного эгоизма, или национализма, становясь основою и мерилом для положительного отношения ко всем другим народностям сообразно безусловному и всеобъемлющему нравственному началу" (там же).
Идеальное будущее человечества, по Соловьеву, - это создание реального "братства народов". Человечество должно составить некую единую международную семью во главе с общим "отцом", обладающим абсолютным моральным авторитетом для всех "сынов". Россия в этом деле призвана якобы играть ключевую роль. Иначе говоря, ее национальная политика должна преследовать исключительно нравственные цели, то есть строиться на этических основаниях, что исключает всякий прагматизм во взаимоотношениях с другими народами (понимаемый Соловьевым как "национальный эгоизм"). Соловьев особо акцентирует внимание на "братских" мотивах международного объединения, совершенно, судя по всему, не учитывая волю других государств и народов, преследующих свои, исключительно "эгоистические" цели. Почему-то именно русский народ, по его мнению, должен во имя высших нравственных принципов принести в жертву свои национальные интересы.
Насколько мы знаем, именно этот идеал лег в основу национальной политики большевиков, намеревавшихся на практике осуществить упомянутое "братство народов". Советский Союз есть наглядный пример частичной реализации подобной нравственной химеры. Данное социальное образование серьезно отличается даже от пресловутой "международной интеграции", о которой принято говорить в последнее время. Во всяком случае, "международная интеграция" во главу угла ставит (по крайней мере в теории) конкретные национальные интересы каждого государства, то есть строится на принципах прагматизма. Советский Союз в первую очередь строился на этических принципах, где во главу угла ставилась идея "братства", а не взаимовыгодного партнерства. О выгоде - в ее прямом значении v вопрос даже не ставился, особенно если речь шла о тех, для которых создание пресловутой "братской семьи" трактовалось как нравственный долг. Речь идет, в первую очередь, о русском народе. Здесь, в принципе, все было прямо по Соловьеву. Иногда можно отметить даже текстуальные совпадения. О том, что русские должны поставить себя в невыгодное положение относительно других народов бывшей Российской империи, открыто заявлялось первыми большевистскими идеологами. Никаких экономических соображений это требование, естественно, не заключало. Соображения были исключительного нравственного порядка. Создание Советского Союза - это вообще уникальный и беспрецедентный случай национальной политики, покоящейся исключительно на этических основаниях. Достаточно послушать пропагандистские выступления современных коммунистов, мечтающих возродить СССР, чтобы почувствовать внутреннее идейное сходство их заявлений с этической доктриной Соловьева. Примем во внимание хотя бы то обстоятельство, что борьба за возрождение Союза преподносится в первую очередь как моральная проблема, и лишь во вторую - как экономическая. Экономика, по большому счету v лишь техническая, так сказать, часть проекта. Развал СССР переживается коммунистами прежде всего как нравственная утрата. Возможно, именно этим объясняется тот факт, что, несмотря на всю свою абсурдность, намерение возродить Советский Союз рассматривается коммунистами как первоочередная задача.
Еще больше убеждаешься в этом, когда сравниваешь соловьевскую трактовку уголовного вопроса с советскими подходами к профилактике преступности. Для большевиков преступность была тесно связана с классовой природой самого общества. Отсюда следовала уверенность в исчезновении преступности с наступлением коммунизма, в котором классовый антагонизм был бы преодолен. Таким образом, в глазах коммунистов поведение преступника было детерминировано социальной средой. Сам же человек от рождения наделялся "высшими" нравственными качествами, которые ему надлежало выявить и развить. Каждый, кому удалось застать советские времена, помнит, с каким воодушевлением официальная идеология восхваляла человеческое достоинство, предполагавшееся даже в самом закоренелом преступнике. Такое трепетное, в теории, отношение к человеческому достоинству, отразилось и на подходах в решении уголовного вопроса. В соответствии с принципами советской идеологии, преступника надлежало исправлять и направлять на истинный путь. Такая задача как раз и ставилась перед соответствующими инстанциями. Наказание рассматривалось как вынужденная (и притом временная) мера исправления. Стремление наказывать преступника ради устрашения не согласовывалось с гуманистическим пафосом советской идеологии. Тюрьма для большевиков вообще была атрибутом эксплуататорского общества. Поэтому необходимость использовать карательные методы для борьбы с преступностью требовала особого "нравственного" обоснования (как, впрочем, и многое другое). Преступность трактовалась как своего рода нравственная зараза, и в этой связи карательные органы должны были выступать не то в качестве врачей, не то в качестве педагогов. Эту мысль доступно излагали советская литература и кинематограф, породившие образы добрых следователей, проникнутых отеческой заботой о преступниках.
Совпадение большевистской позиции со взглядами Владимира Соловьева по данному вопросу просто поразительно. Соловьев отрицает устрашающую роль карательных органов, как и роль физического насилия вообще. Он решительно настаивает на том, что "преступник имеет право на вразумление и исправление" (Оправдание добра. - указ. издание, с. 403). Как и большевики, Соловьев считает преступность временным явлением, а вместе с тем - и карательные органы. "Так как историческое движение идет все быстрее и быстрее, - пишет он, - то я еще надеюсь дожить до того времени, когда на наши нынешние тюрьмы и каторги будут смотреть так же, как теперь смотрят на старинные психиатрические заведения с железными клетками для больных" (там же, с. 404). Аналогична и выдвинутая им этическая трактовка наказания: "По истинному понятию о наказании положительная его задача относительно преступника есть не физическое его мучение, а нравственное излечение и исправление" (там же). Принцип: "поделом вору и мука", - Соловьев отрицает как откровенно "безнравственный", якобы попирающий человеческое достоинство преступника. Признавая, что не все преступники исправимы, Соловьев, тем не менее, рассчитывает на то, что подавляющая их часть не потеряна для нравственной жизни. Устрашать человека в целях профилактики преступления безнравственно для него в том смысле, что это есть покушение на духовное начало, заложенное в каждом человеке.
Экономический вопрос, как и следовало ожидать, Соловьев также рассматривает с нравственной точки зрения. И это тем более поразительно, что и коммунисты рассматривали экономику исключительно в нравственной плоскости, о чем выше уже говорилось. Так, их стремление искоренить эксплуатацию является нравственной, а не экономической задачей. Иначе говоря, коммунисты на деле откровенно игнорировали реальные экономические законы, противопоставляя им законы нравственные. И ту же самую позицию занимает в данном вопросе Соловьев, с той лишь разницей, что делает он это открыто и совершенно сознательно.
Экономика, по Соловьеву, должна всецело определяться нравственным законом. Вот что он пишет по этому поводу: "Самый факт экономических бедствий есть свидетельство, что экономические отношения не связаны как должно с началом добра, не организованы нравственно" (Оправдание добра, с. 407). Принципы экономической целесообразности в данном случае в расчет не принимаются. Речь идет только о высшем духовном начале, на основе которого должна строиться вся хозяйственная деятельность. Самостоятельных экономических законов Соловьев не признает. Материальные потребности - не главное в жизни человека. В любом случае, по его мнению, их можно подчинить нравственному началу. Отсюда опора на материальный интерес как на стимул экономического развития категорически отвергается, что вполне естественно, учитывая особые духовные приоритеты Соловьева. Его заявления на этот счет весьма красноречивы: "Хотя необходимость трудиться для добывания средств к жизни есть действительно нечто роковое, от человеческой воли не зависящее, но это есть только толчок, понуждающий человека к деятельности, дальнейший ход которой определяется уже причинами психологического и этического, а вовсе не экономического свойства" (там же, с. 408). В принципе, это чем-то напоминает коммунистическую идею о переходе из "царства необходимости" в "царство свободы". Разница лишь в том, что Соловьев усматривает доминирующее влияние нравственности на более ранних, так сказать, этапах человеческой истории. По поводу экономического закона он выражается недвусмысленно: "Так как не только нет экономического закона, - пишет он, - которым бы определялась степень корыстолюбия и сластолюбия для всех людей, но нет и такого закона, в силу которого эти страсти были бы вообще неизбежно присущи человеку, как роковые мотивы его поступков, то, значит, поскольку экономические деятельности и отношения определяются этими душевными расположениями, они имеют свое основание не в экономической области и никаким "экономическим законам" не подчиняются с необходимостью" (там же, с. 409).
По логике Соловьева, человек, будучи в состоянии управлять своими "душевными расположениями", способен возвыситься над экономической необходимостью, сознательно приняв сугубо нравственную позицию. Товаропроизводитель, допустим, может по доброй воле, исключительно из жалости к ближним, не повышать цену на товар повышенного спроса. Тем самым, по Соловьеву, опровергается один из элементарных экономических законов, согласно которому цена на товар определяется отношением между спросом и предложением. Пример этот взят им из собственного воображения. Сама действительность, как известно, не дает ни малейшего повода для подобных мечтаний. Добрая воля человека - наиболее спорная и совершенно нерегулируемая вещь. Но именно ее Соловьев ставит во главу угла, противопоставляя банальному материальному интересу. На его взгляд, при достаточной силе нравственных побуждений никакая "предполагаемая экономическая необходимость" не помешает человеку подчинить материальные соображения нравственными. Из чего Соловьев заключает, что "никаких естественных законов, действующих независимо от качества воли данных лиц, в этой области вовсе не существует" (там же, с. 411). В другом месте он выражается еще более категорично: "Самостоятельный и безусловный закон для человека, как такого, один - нравственный, и необходимость одна - нравственная". И далее: "Особенность и самостоятельность хозяйственной сферы отношений заключается не в том, что она имеет свои роковые законы, а в том, что она представляет по существу своих отношений особое, своеобразное поприще для применения единого нравственного закона" (там же, с. 412).
Подходы большевиков к организации экономической сферы в этом смысле принципиально ничем не отличались. Для них экономика также была поприщем для реализации высших нравственных принципов, в силу чего упор делался ими на социалистическую сознательность (то есть на добрую волю), а не на материальную заинтересованность. Пафос Ленина, писавшего о "великом почине" (то есть бесплатном труде на благо революции), обнажает в этой связи свой глубинный смысл: человек в состоянии проявлять трудовой энтузиазм без всякой материальной заинтересованности. Здесь идет речь не просто о торжестве новых экономических отношений - речь идет о торжестве доброй воли над экономической необходимостью, нравственности - над материальным интересом, а шире - "духовного" над "материальным". Вся практика социалистического строительства есть лишь попытка доказать и утвердить безусловное превосходство нравственных принципов над "роковыми" экономическими законами. Экономические показатели, на которые постоянно ссылалась советская пропаганда, должны были, по идее, отражать повышение общего уровня сознательности наших граждан. Знаменитое советское: "выполним и перевыполним!" - это уже не из области экономики, а из области нравственного долга. В глобальном масштабе противостояние социалистической экономики и экономики капиталистической - это все то же противостояние "духовного" и "материального".
Суждения Соловьева насчет личной заинтересованности в результатах труда весьма категоричны и вместе с тем достаточно красноречивы: "Выставлять своекорыстие или личный интерес как основное побуждение труда - значит отнимать у самого труда значение всеобщей заповеди, делать его чем-то случайным" (там же). Нравственное значение труда, по Соловьеву, тесно связано с его общеобязательностью, а это уже не согласуется со своекорыстным интересом. И далее он развивает эту мысль прямо в духе классической советской идеологии: "Вопреки мнимой экономической гармонии очевидность заставляет признать, что, исходя из частного, материального интереса как цели труда, мы приходим не к общему благу, а только к общему раздору и разрушению. Напротив, идея общего блага в истинном, нравственном смысле, т. е. блага всех и каждого, а не большинства только, идея такого блага, поставленного как принцип и цель труда, заключает в себе и удовлетворение всякого частного интереса в его должных пределах". На труд, как учит Соловьев, нужно смотреть как на "обязанность исполнения воли Божией и служения всеобщему благосостоянию ближних" (там же, с. 420). Упоминание Соловьевым "воли Божией" особо не увеличивает дистанцию между ним и большевиками, тем более что Соловьев трактует "волю Божию", мягко говоря, не совсем ортодоксально. Большевики, в качестве эквивалента "Божией воли", ссылались либо на революционный долг, либо на долг перед Социалистическим Отечеством (был еще и "интернациональный долг", по поводу которого в Советском Союзе никто не возражал). Так или иначе, в обоих случаях признаются исключительно нравственные мотивации труда.

IV

Русскую философию, конечно, нельзя оценивать однозначно. Однако Владимир Соловьев и его последователи отражают, так сказать, ее общий характер. Кроме того, указанная выше специфика русской мысли, а именно склонность к приоритету нравственных оценок (понимаемых как "духовные") перед всеми остальными, в конце концов способна внести особые коррективы в любую доктрину, даже формально либеральную. Возьмем, например, такого философа, как Николай Бердяев, которого русские почвенники зачастую обвиняют в излишнем либерализме.
Бердяева, по большому счету, действительно можно охарактеризовать как либерального философа, если только понимать здесь под либерализмом особую самобытность этого автора, отчетливую независимость всех его суждений. Бердяев, так сказать - философ "непартийный". По стилю его труды чем-то напоминают англо-язычных авторов. В определенном смысле он является довольно тонким аналитиком, лучше всего понимавшим подлинный настрой русской души (в отличие, например, от славянофилов), однако и ему были присущи довольно навязчивые апелляции к духовному.
Возьмем только его отношение к так называемому национальному вопросу: "Россия, по духу своему призванная быть освободительницей народов, слишком часто бывала угнетательницей, и потому она вызывает к себе вражду и подозрительность, которые мы теперь должны еще победить" (Н.А. Бердяев. Душа России. - // Русская Идея. М., 1992, с. 301). Перед нами типичное утопическое отношение к внешней государственной политике. В этом небольшом пассаже уже неявным образом проводится противопоставление "царству необходимости" ожидаемое утопическое "царство свободы". Войну между Германией и Россий нужно, с точки зрения Бердяева, рассматривать не как простую борьбу за национальные интересы, а как столкновение двух метафизических начал: "Война мира славянского и мира германского не есть только столкновение вооруженных сил на полях битвы; она глубже, это - духовная война, борьба за господство разного духа в мире, столкновение и переплетение восточного и западного христианского мира" (там же, с. 305). Русское мессианское сознание, которое Бердяев определил как мировое и сверхнациональное, породило в итоге идею Советского общества, где народы живут "единой семьей" без всяких национальных разграничений.
Не менее поразительным является неприятие Бердяевым "национальной плоти", от которой должен оторваться "истинный" русский дух, взыскующий якобы так называемого града Божъего. Последний для Бердяева ни в коем случае не совместим с национально-государственными началами. Нелюбимая им Московская Русь якобы находилась в плену этой самой "национальной плоти", в силу чего будто бы не могла реализовать истинно христианского призвания, требующего возвышения над всякой национальной обусловленностью.
Самое интересное, что Советское государство есть конкретная реализация знаменитой бердяевской антиномии, согласно которой могущество России должно совместиться с отказом от "национального эгоизма". В принципе, именно так все и произошло: русский народ обрел земное могущество, одновременно принеся в жертву свои национальные интересы. В принципе все происходило прямо по Бердяеву, весьма красноречиво выразившего свои пророчества: "Раскрытие мужественного духа в России не может быть прививкой к ней срединной западной культуры. Русская культура может быть лишь конечной, лишь выходом за грани культуры" (там же, указ. соч., с. 312). Впрочем, тут же надо отметить, что сам Бердяев с восторгом принимает этот идеал, поэтому он не просто дает прогноз, а по сути выдвигает целую программу духовного становления русского народа.
Наконец, для большей убедительности обратимся к другому русскому философу, рьяному противнику большевизма и большому авторитету у современных почвенников. Речь идет об Иване Ильине. Казалось бы, между Ильиным и Соловьевым нет особого сходства. В отличие же от Николая Бердяева, Иван Ильин не столь проницателен и более субъективен и прямолинеен. Бердяев обнаружил в русском коммунизме религиозную составляющую, и это было совершенно справедливо. Ильин же напрочь отказывает коммунистам в какой-либо духовности. Однако его непримиримость имеет под собой ту же основу, на которой покоится вся русская нравственная философия: это неразрешимый антагонизм "духа" и "материи", а по существу - противопоставление "высших" идеалов законам "обыденной" реальности.
Не будем останавливаться здесь на конкретных предложениях Ильина. Во многом они откровенно утопичны и скорее всего похожи на благие пожелания. Обратим внимание лишь на самые характерные, самые показательные моменты. Начнем с его экономических идей. Частную собственность он определяет как "нравственно обязывающее право" (И.А. Ильин. Путь духовного обновления. // Путь к очевидности. М., 1993, с. 286). Это означает следующее: "Собственность обязывает (выделено мной. - О.Н.) каждого к творческому использованию всех ее возможностей; к несению больших общественных тягот и государственных повинностей; к человечному обхождению со всеми, кто так или иначе зависит от вещной власти собственника, к постоянной заботе о хозяйственно беспочвенных людях" (там же). Согласимся, что такое пожелание возможно лишь там, где собственность изначально связывается с безнравственностью. Теоретическая ошибка Ильина заключается здесь в том, что сама собственность ни при каких условиях не может обязать собственника быть человечным и проявлять заботу о "беспочвенных людях". Трезвомыслящий человек в таких случаях стал бы апеллировать к государственной власти и праву. Однако Ильин апеллирует к нравственности. Комментарии, думаю, излишни. Понятно, что экономику он предлагает строить опять-таки исключительно на нравственных основаниях. Это подтверждает и следующий пассаж: "Три требования: изобилия, качество продукта и щедрости должны быть включены в нравы народа. Первые два требования приведут к строгой экономии, к дисциплинированности труда и к поднятию техники в производстве. Третье требование придаст распределению дохода и продукта характер мягкой социальности и доступности" (там же).
Обратимся к другим, довольно показательным, высказываниям Ильина. Возьмем, например, его характеристику русской души. По мнению Ильина, ее главным выражением является любовь, воспринятая от православного христианства. "Без любви русский человек есть неудавшееся существо" - пишет он (И. Ильин. О русской идее. // Русская идея. М., 1992, с. 473). Долг и дисциплина, как полагает Ильин, мало свойственны русскому человеку. Однако, что, в принципе, вытекает из этого восторженного восхваления русской любви? Представим на минуту, какую внешнюю политику определят подобные духовные приоритеты? В итоге напрашивается только "братский союз народов". Сам Ильин в другом месте делает весьма красноречивое признание: "Живя и творя на своем языке, русский народ, как надлежит большому культурному народу, щедро делился своими дарами с замиренными соседями, вчувствовался в их жизнь, вслушивался в их самобытность, учился у них, воспевал их в своей поэзии, перенимал их искусство, их песни, их танцы и их одежды и простосердечно и искренно считал их своими братьями; но никогда не гнал их, не стремился денационализировать их (по германскому обычаю!) и не преследовал их" (И. Ильин. Россия есть живой организм. - указ. соч., с. 433). В действительности, как известно любому человеку, знакомому с историей, русская колонизация была не менее кровавой, чем всякая другая. И иным путем империю создать невозможно. Поэтому все, что сказано о "ненасильственной колонизации", есть не что иное, как социальный идеал, а говоря по другому - утопический проект по созданию нового, "братского" общества - без национализма и угнетения.
Этот момент очень важно учесть. Русский народ в изображении Ильина - это идеальная картинка, мало соответствующая реальному положению вещей. Однако вся важность как раз и заключается в том, что Ильин воплощает в своем идеале те качества, которые бы ему хотелось видеть в действительности. Идеальный русский народ должен строить свое государство исключительно на основе высших нравственных принципов, включая и построение экономики. Результаты, думаю, можно уже предугадать заранее.
Пожалуй, еще более интересным является здесь чисто стилистические совпадения "программных" работ Ильина с классической советской пропагандой. Возьмем хотя бы его высказывание по поводу русской науки: "Русская наука не призвана подражать западной учености, ни в области исследования, ни в области мировосприятия. Она призвана вырабатывать свое мировосприятие, свое исследовательство" (там же, указ. соч., с. 442). Это по сути чем-то напоминает известное большевистское разделение науки "буржуазной" и науки "советской". Последняя, по замыслу, якобы также должна была иметь свои свои специфические (и безусловно "прогрессивные") черты.
Совершенно очевидно, что за всеми программными построениями Ильина угадывается отчетливое желание нарисовать некую райскую идиллию, представленную в виде образа грядущей России. Похоже, что к реальной России этот образ не имеет ни малейшего отношения. Тем не менее неудержимое стремление выдать отвлеченный идеал за вполне конкретную социальную программу, лишь подчеркивает неистребимую тягу русских философов к игнорированию подлинной реальности с ее неумолимыми законами. Иначе говоря, перед нами здесь предстает то же неудержимое ожидание "чудесного превращения", некогда распалявшее воображение большевиков. И совсем не важно то, что сторонники Русской Идеи не находили общего языка с коммунистами. Важно, что все они обладали практически единым душевным настроем. Единственное, что отличало коммунистов - это то, что они сумели непосредственно перейти к практике. Результат - семидесятилетняя советская история.

О. Н. Носков

Источник: "Арктогея - Новосибирск"

 Отправлено: 13.03.17 13:39. Заголовок: Не может быть "р..

Не может быть "русского", "китайского" или "африканского" коммунизма, иначе это будет уже не коммунизм, а национал-социализм. Коммунизм - это Царство Свободы, где нет никаких форм угнетения - социальных или национальных и в котором вообще отсутствует деление людей на разные этносы и народы. Другое дело, что на переходном этапе от капитализма к коммунизму неизбежно существуют свои национальные особенности коммунистического строительства. В каких-то странах преобладают этатизм и авторитаризм, в других более развитых - децентрализация и демократия. Но эти нюансы не должны заслонять собой главную цель - коммунизм как положительный гуманизм, который может быть ТОЛЬКО ВСЕМИРНЫМ. Без этой цели мы обречены остановиться на местечковом варианте госкапа с его недостатками.