За пределами постмодернизма

Гейдар Джемаль
председатель Исламского комитета
soob@expert.ru

Недоверие как способ метадиалога
В нашу эпоху — эпоху цивилизационной драмы — могут ли недоверие между мужским и женским дискурсами и конфликт модернистской и постмодернистской парадигм послужить условиями, а быть может, и инструментами строительства новой социальной связности? Об этом размышляет председатель Исламского комитета, философ-традиционалист Гейдар Джемаль.

ИЛЛЮЗИЯ РАЗВИТИЯ

Мыслящая часть западного человечества привязана к одной упорной иллюзии: она верит в необратимое развитие человеческой цивилизации из точки А в точку Б. Никакой скепсис последних ста лет, никакая критика провиденциализма и "больших повествований" не смогли расшатать эту инстинктивную привязанность к эволюционной идее.

В свое время Огюст Конт уверял, будто человеческое сознание уходит от мифологии через метафизику в философию, чтобы устремиться дальше к горизонтам позитивной науки. Сегодня мы знаем, что наше сознание ориентировано на мифы в не меньшей степени, чем 3000 лет назад; метафизика вновь стала базой некоторых инновационных дискурсов, а научный метод в кое-каких аспектах поставлен под серьезное сомнение. Однако миф о поступательном движении не сдается. Сегодняшний интеллектуал нуждается в ощущении центральности и неповторимости того, что он называет "современность", даже если она диктует постмодернистское отрицание самой идеи центра и последовательности. Таков один из парадоксов менталитета нашего переломного времени.

Постмодернистский менталитет позиционирован так, чтобы не допустить прорыва за свои пределы. Его нарочитый ацентризм предполагает тотальность периферии, реверсию паскалевских слов, в результате которой "центр нигде, а периферия везде". Это последний уровень развития аристотелевских схолий (через декартовский дуализм) о противостоянии точки-сущности (она же "я") и протяженности-субстанции (объективный мир).

Современное "я" не существует именно потому, что мыслит. Это парадигма классического женского сознания, которое на первых парах, в силу своей "новизны" на рынке идей кажется ослепительной мудростью.

Первыми, кто заподозрил, что мысль имеет гендерную природу, оказались "ранние ласточки" модернизма в XIX веке — романтики и Бахофен. Разумеется, полный расцвет теория гендерного дуализма в духовной сфере пережила у Ницше. Именно он указал, во-первых, на то, что мысль определяется ценностным ориентиром, а во-вторых, что ценности бывают мужские и женские. Это видение на самом деле в XX веке постарались максимально забыть. При всей легитимации "безумного философа" акцент на гендерный аспект в его послании был наиболее неудобным: он мешал гипнотизировать философствующую публику.

В сущности, здесь нет ничего странного. Мы инстинктивно знаем, что есть два типа рассказчика: мужчина и женщина. Именно тем, кто рассказывает — он или она, и определяется характер метанарратива. Повествование имеет гендерную природу, потому что в основе его лежит ценностный концепт, "мысль-ценность". Осознав это, мы можем надеяться на независимость в суждениях об интеллектуальной эволюции, потому что тогда нам становится ясен внутренний механизм противостояния различных дискурсов. Он основан на недоверии полов друг к другу.

"Горючим", которым питается интеллектуальное движение от одной концептуальной фазы к другой, оказывается именно скепсис и критика. Модернизм возникает на основе скептического дистанцирования от "безличной объективной истины", составляющей пафос классической традиции.

Постмодернизм рождается из недоверия к модернистским проектам. В действительности эта динамика раскрывается через гендерную оппозицию: мужчина не верит в "большие повествования" женщин, женщины скептичны по отношению к метанарративу мужчин.

ГЕНДЕРНАЯ ДИАЛЕКТИКА "ЖЕНСКОГО" РОКА И "МУЖСКОЙ" ВОЛИ

Модернизм представляет собой органичный мужской дискурс. Он рождается в тот момент, когда европейский мужчина организует интеллектуальное восстание против Универсального, понятого как аморфная, кастрирующая, растворяющая стихия. Универсальное в качестве традиционной мудрости внезапно воспринимается как "повествование Великой Матери" и в этом смысле известное самоопределение христианской церкви как "духовной Матери", предопределяет фаустовский антитрадиционализм мужчины-первооткрывателя, организатора проекта, будь то в сфере абстрактного умозрения или цивилизационного конструирования. Для такого мужчины мудрость есть принципиальная антитеза провиденциального сюжета. Она бессюжетна, в ней отсутствует "я", это пустая протяженность без точки. Мудрость — метанарратив женщины.

В сущности, главная претензия мужчины-модерниста к вселенской мудрости совпадает с трагическим вызовом мифологических героев в адрес рока: последний точно так же игнорирует персональную волю и свободу, как и вселенская мудрость.

Откуда рождается собственно мужская "мысль-ценность"? Что дает силу не верить в Универсальное? Итог поискам ответа на эти вопросы подвел Ницше, указав на принцип долженствования. Речь идет, конечно, не о том бремени морали, которое опирается на женский принцип "табу", но о стержне воинской этики: должно стремиться к тому, что должно быть. Это мужской персоналистический ответ на диктат Норн или Парок, ткущих паутину того, что есть. Долженствование есть духовная антитеза рока. Сущее всегда задано роковым образом со знаком минус. Яблоко падает на голову Ньютона, в нетопленном доме становится холоднее, солнце обречено погаснуть, и наступит вечная зима. Долженствование имеет в своем визире Весну: против гравитации — левитация, против пустыни — цветущий сад, которым будут наслаждаться наши потомки. Так возникает строительство персоналистической судьбы — "большое повествование" мужчины-модерниста.

Всеобщее недоверие (точнее, всеобщий гендерный скепсис) продолжает, однако, действовать и в новую эпоху. Теперь уже женщина не верит в мужской нарратив. Постмодернизм становится предельным выражением женского недоверия к философии воли, к проектному конструктивизму. Само постмодернистское сознание позиционируется как сознание женское (не произнося этого, конечно, вслух)!

Первой ласточкой постмодернистского сознания, вероятно, стал Анри Бергсон — негативный наследник Ницше. Есть, несомненно, определенная метафизическая ирония в том, что инструментом разрушения философии воли стал тот же самый экзистенциалистский культ "момента", который в контексте заратустрианского дискурса как раз и создавал пафос этой самой воли.

Бергсон уничтожил интуицию центра исходя из того, что поставил под сомнение интуицию собственного "я". С ним мы входим в сумеречную зону неопределенности, превращенной в метод. В начавшемся с приходом новой плеяды постмодернистских философов "женском дискурсе" полностью исчезает субъект как трансцендентный инициатор проекта, обеспечивающий высшую легитимность постоянных правил игры.

ПОСТМОДЕРНИЗМ И КОНЕЦ ДЕМОКРАТИИ

МОНОТЕИЗМ ПРОРОКОВ — "АБСОЛЮТНОЕ ОРУЖИЕ" МУЖСКОГО ДУХА

Все это подводит нас к вопросу: как адекватно проявляется мужское недоверие к постмодернизму, который кажется ускользающим от прямой конфронтации, безликим и безлимитным протеем? Постмодернизм оспаривает любое предъявление в свой адрес как возврат к ценностной нарративной конструкции, которая заведомо дезавуирована как "ложный пафос". Но для того чтобы увидеть выход из кажущейся бесконечной ленты Мебиуса, следует, прежде всего, понять, почему проиграл сам модернизм.

У модернизма есть прототип, который он воспроизводит искаженно и неэффективно. Этот прототип — авраамическое единобожие, системно выраженное в посланиях и деятельности пророков. Именно они задолго до модернистов явились теми "мужчинами" (мужами), которые поставили под вопрос внутреннюю когерентность изначальной мудрости как "предания первых". В этом отношении любопытна неожиданная интуиция Юлиуса Эволы, который, скандализируя ортодоксальных генонистов, усмотрел "дионисийско-лунный" аспект в ведической концепции безначального и всеобъемлющего Брахмана. Таким образом, еще раз подтвердилась интуиция об аналогическом соответствии "женской" природы между пространством-протяженностью внизу и апофатической всеобъемлющей ночью Абсолюта вверху.

Пророки оставили нам свой метод, дающий феноменальный результат, как инструмент преодоления постмодернистского сознания. Суть этого метода в том, что он основан не на гендерном недоверии, а на вере, постулируемой как агрессия аксиоматического.

Веру как агрессию аксиоматического можно отрицать или игнорировать, но ей нельзя "не доверять", поскольку вектор веры, в принципе, не входит в пространство доверия. Дихотомия доверия-недоверия основана на сопровождении нарратива через сравнение его с внутренней установкой (опытом, мнением). Вера изначально постулирует как исходную аксиому то, что не содержится во внутреннем опытно-верифицируемом дискурсе как отдельного человека, так и всего человечества. Иными словами, аксиоматический стержень веры формулируется как утверждение того, чего с позиций любых критериев наличным образом нет! Недоверие к аксиоме этого типа заведомо неадекватно, поскольку эта аксиома не предполагает в качестве позитива доверия. Примерно это и выражено в известных словах: "Мудрость мира сего — безумие перед Господом".

Авраамические пророки бросили вызов как "мужскому", так и "женскому" аспекту всеобъемлющей языческой мудрости. Отрицание "мужского" выразилось в критике причинно-следственной схемы разворачивания Вселенной из первоначального Принципа. Этому была противопоставлена креационистская доктрина свободного творчества всего сущего Богом.

Отрицание женского было дано пророками в отказе от метода созерцания и интеллектуальной интуиции как источника получения последнего объективного знания. Этому они противопоставили откровение, идущее в разрез со всеми "органическими" путями познания, основанными на аналогии микро- и макрокосмов. Именно поэтому дискурс пророков (ислам) дает возможность выйти из безлимитности постмодерна, не впадая при этом в неомодернизм.

Постмодернизм, основанный на недоверии к повествованию, вместе с тем далек от нигилизма. Нигилизм изначально включен в пророческую инициативу: она начинается с разбития идолов, с отрицания всякой видимой фиксации, всякого символа. Такой нигилизм, как легированная сталь, неуязвим для кислоты женского скепсиса. Пророческий нигилизм как "философствование молотом", вопреки постмодерну, был продемонстрирован талибами в акции уничтожения буддийских статуй.

КУЛЬМИНАЦИЯ ГЕНДЕРНОГО ПРОТИВОСТОЯНИЯ

Таковой является сегодняшняя цивилизационная драма, где мужской дискурс ищет пути к реваншу, после того как западная цивилизация оказалась триумфом нарратива Великой Матери, где профанизм интеллектуально кастрированного среднего класса является комфортной подстилкой для инициатического традиционализма криптоэлит.

Этот реванш становится возможным в обновленном политическом исламе, постулирующем Бога как центральную категорию "политического сознания". Последнее есть методологически радикальное "забегание вперед", позиционирование себя в качестве некоего бессменного авангарда, не имеющего травмирующего "комплекса отсталости" или преклонения перед "современностью" и, таким образом, всегда более современен, чем любая, основанная на скепсисе, инновация.

Политическое сознание в исламе рассматривает "власть", "инновацию" и само "сознание" как три ипостаси абсолютного субъекта, способного к частичному проявлению только в одном социальном институте — общине верующих.