Форум

*МАЙЯ И ПУТЬ К СВОБОДЕ*

Я не имею в виду обсуждать здесь всю совокупность идей великих индусов, жизнь которых я только что рассказал. Материал, из которого возникли идеи Вивекананды, отнюдь не был, как и у Рамакришны, его личным завоеванием. Он составляет часть общей сокровищницы индуизма. Простой и скромный Рамакришна никогда не приписывал себе чести основания метафизической школы. А Вивекананда, гораздо более рассудочный и сознававший значение своего учения, знал и говорил, что оно не ново. Он скорее претендовал на высокую духовную генеалогию:

- Я - Шанкара, - говорил он.

Оба они с улыбкой отнеслись бы к представлению, присущему нашему времени, будто человек может считать себя изобретателем или собственником какой-либо системы идей. Мы хорошо знаем, что все человеческие идеи вращаются в ограниченном кругу, то появляясь, то исчезая, но не переставая существовать. И как раз те, которые кажутся нам самыми новыми, зачастую оказываются самыми старыми: дело лишь в том, что мир их давно не видел...

Итак, я не стану, говоря о Парамахамсе и его великом ученике, рассуждать об индуизме. Это было бы бесполезным и непосильным трудом. Тем более, что, если бы я хотел проникнуть в сущность вопроса, я не смог бы ограничиться одним индуизмом. Основное содержание его опытов и мистических концепций, а также некоторые метафизические построения, для которых они служат одновременно и фундаментом и увенчивающим сводом, отнюдь не присущи одной Индии, как она это полагает, и являются для нее общими с великими религиозными учениями Запада - эллинистическими или христианскими. Божественная Бесконечность, Абсолютное Божество, имманентное и трансцендентное, изливающееся в непрерывном потоке Natura Rerum и сосредоточивающееся в ничтожнейшей из ее частиц, - Божественное Откровение, разлитое во Вселенной и начертанное в глубинах души, - великие Пути единения с бесконечной Силой и в частности путь полного Отрицания, «обожествление» боговдохновенного, отождествляемого с Единым, - все это выражено Плотином Александрийским и первыми творцами христианской мистики с мощностью, стройностью и красотой, которые ни в чем не уступают монументальным построениям Индии; наоборот, индийским мистикам было бы весьма полезно их изучить.

Понятно, что я не могу в пределах настоящей работы изложить, хотя бы в самом общем виде, историческую эволюцию понятия Божественной Бесконечности и великой науки единения с Абсолютным. Для этого надо было бы написать историю мира; Ибо подобные идеи слились в единую плоть с человечеством. Они принадлежат вчерашнему, сегодняшнему, завтрашнему дню. Их содержание всеобъемлюще и вечно.

И хотя вопрос об их ценности (проблематичной, как ценность всех без исключения идей) остается открытым, хотя этот вопрос теснейшим образом связан с великой научной проблемой «Самосозерцания», - я не могу обсуждать его здесь: он потребовал бы особого исследования. Я ограничусь тем, что отошлю читателя к двум, довольно обширным примечаниям в конце этого тома: одно из них - о великом мистическом «Самосозер-цании» и о своеобразных ошибках в его оценке, которые совершает современная психопатология: она не признает того, что является в нем строго научным, и отрицает значительную важность установленных до сих пор данных для полного восприятия и понимания реальной действительности. Второе примечание посвящено эллино-христианской Мистике первых веков (Плотин, Дионисий Ареопагит) и ее связи с индийской мистикой. Я постараюсь лишь изложить здесь основные идеи ведантизма в том виде, как их выражает Вивекананда.

Всякое великое учение, периодически возвращаясь на протяжении веков, окрашивается отблесками того времени, в котором оно вновь появляется, и принимает отпечаток той души, в которую оно проникло. Именно таким образом оно воздействует на людей определенной эпохи. Ибо всякая идея, оставаясь отвлеченной, не вышла бы из элементарного состояния, подобно электричеству, рассеивающемуся в атмосфере, если бы она не воплотилась в человеческой личности, являющейся для нее конденсатором. Необходимо, чтобы она предстала во плоти, как боги. Et caro facta est...

Именно эта смертная плоть бессмертной идеи сообщает ей образ того или иного дня, того или другого века и помогает ей вступить в общение с нами. Я хотел бы попытаться показать, насколько лик учения Вивекананды сходен с нашим ликом, с нашими нуждами, муками, стремлениями, сомнениями, которые блуждают, как слепые кроты, инстинктом прокладывая дорогу к свету. Понятно, что я хотел бы внушить людям Запада, сходным со мною (а они не малочисленны - те, кто не оставляет меня со времени появления «Детства Жана Кристофа»), мою симпатию к старшему брату, сыну Ранги, сумевшему достичь вершин доступного совершенному человеку равновесия сил своей мысли, одним из первых примирившему две державы, что борются в нас - разум и веру.

Если есть чувство, являющееся для меня основным (а мое я является здесь лишь представителем тысяч европейцев), то это чувство Свободы. Без нее ничто не имеет цены... «Сущность духа - свобода» (Гегель).

Лучше всего чувствуют ее несравненную ценность те, кто более всего страдал от цепей, либо в силу особо подавляющих обстоятельств, либо в силу особенностей своей личности, истекающей кровью от уз. Мне еще не было семи лет, когда Вселенная внезапно предстала моим глазам в виде огромной мышеловки, где я был пойман. И все мои усилия с тех пор были направлены к тому, чтобы ускользнуть сквозь прутья, до того дня в юности, когда под медленным и постоянным напором один из прутьев вдруг выпал и я родился для свободы.

Эти душевные переживания, оставившие след во всей моей жизни, сделались особенно близкими мне, когда я ее узнал впоследствии, душу Индии, которая в течение тысячелетий чувствует себя опутанной гигантскою сетью и в течение тысячелетий ищет и находит способы уйти сквозь ее петли. Это постоянное ускользание из всегда расставленной ловушки сообщило всем гениям Индии - воплощенным богам, мудрецам, философам или поэтам -вечно новую и жгучую, неутомимую страсть к свободе (ибо она всегда находится в опасности), и нет более поразительных ее примеров, чем тот, что мы видим в лице Вивекананды.

Он, дикая птица, мощными взмахами крыльев пролетает, подобно нашему Паскалю, по всему небу мысли, от одного до другого полюса: из пучины рабства к бездне свободы. Порой у него вырывается трагический крик, когда перед ним развертывают цепь перевоплощений:

«Но воспоминания одной жизни - это тысячи лет заключения! А хочется воскресить воспоминание тысяч жизней! Довлеет дневи злоба его...»

Порою он превозносит величие бытия:

«Не забывайте никогда, как велик человек по своей природе! Я есмь величайшее божество, что когда-либо было или будет. Христос, Будда и другие - лишь волны в безбрежном океане бытия, а я - океан».

Тут нет никакого противоречия, ибо для него существуют два состояния в человеке. «В свободе покоится Вселенная». И, однако, каждым своим движением каждое существо глубже врезывает в свое тело узы рабства. Оба чувства сливают в один аккорд свои диссонирующие ноты. И этот гармонический диссонанс, напоминающий о Гераклите, противостоит невозмутимому величественному унисону Будды. Буддизм говорит людям:

«Поймите, что все земное - иллюзия».

А адвайтический ведантизм:

«Поймите, что в иллюзии - реальное».

Ничто в мире не отрицается; Майя, иллюзия, имеет свою реальность. Мы опутаны сетью явлений. Было бы, может быть, более высокомерной и более радикальной мудростью разрешить все полным отрицанием, как Будда, сказать:

«Их вовсе нет».

Но будет более человечно, и больше познаешь сверкающих острых радостей, трагических переживаний, которые во что бы то ни стало хочешь изведать, если скажешь себе: «Они есть. Они - обман...» - и оторвешь взгляд от этого зеркала для ловли жаворонков, открыв, что его блеск - игра солнца. Игра солнца - Брахмана - это Майя-охотница и ее сеть - Природа.

Прежде чем идти дальше, необходимо рассеять недоумение, которое искажает в представлении западного читателя, даже самого образованного, идею Майи в том виде, как она понимается сейчас великим интеллектуальным ведантизмом, и одновременно воздвигает между ним и нами несуществующую реально преграду. Мы ошибочно понимаем ее в смысле полной Иллюзии, чистой галлюцинации, бесполезного дыма без огня; вследствие этого мы недооцениваем человека Востока, считая, что, неспособный, как и мы, объять всю реальность жизни, он видит в ней лишь ткань грезы и в полудремоте, неподвижно простертый, с глазами, блуждающими в бездонной синеве, предоставляет грезам жизни носиться в пространстве, как плавают в весеннем воздухе летучие паутинки.

Я же думаю остаться верным истинной мысли великого Ведантизма наших дней в том виде, как он воплотился в Вивекананде, и, наоборот, показать, что его представление о природе не слишком отличается от представлений современной науки.

Истинно ведантический дух не отправляется от какой-либо системы предвзятых идей. Он абсолютно свободен и с не имеющей себе подобия среди других религий смелостью относится к данным наблюдения и гипотезам, предложенным для того, чтобы их привести в систему. Не зная особого сословия жрецов, которое бы его связывало, он представляет каждому полную свободу искать, где он хочет, духовного объяснения явлений Вселенной. Как напоминает Вивекананда, было даже время, когда можно было встретить рядом верующих, атеистов и крайних материалистов проповедующими свое учение в одних и тех же храмах; в дальнейшем я покажу, какое почтение Вивекананда публично выражает к крайним материалистам западной науки. «Свобода, - говорит он, - единственное условие духовного прогресса». Европа, которая сумела ее осуществить (или потребовать) с гораздо большей энергией, чем Индия, в области политической, в бесконечно меньшей мере сумела достичь (и даже осознать) ее в области духовной. Взаимное непонимание и нетерпимость наших, так называемых, свободомыслящих и наших различных религиозных исповеданий перестали даже вызывать у нас удивление: нормальное состояние ума среднего европейца сводится к словам: «Истина - это я».

Великий Ведантизм ближе к тому, чтобы объявить своими словами Уитмена: «Все есть истина». Он не отвергает ни одной из предлагаемых попыток объяснения; из всего он стремится извлечь зерно прочной реальности: отсюда его отношение к западным наукам, которые для него являются чистейшими проявлениями истинного религиозного духа, то есть проникновения и искреннего стремления уловить сущность Истины.

Понятие Майи проистекает из этого состояния ума. Оно не является, как говорит Вивекананда, теорией для объяснения мира. Оно есть лишь ясное и простое изложение фактов, которые наблюдает любой из нас. Она - то, что представляем собою мы, что мы видим и испытываем. Мы находимся в мире, в который мы можем проникнуть лишь при посредстве нашего несовершенного разума и наших чувств, ценность которых столь сомнительна. Этот мир существует лишь в связи с ними. Изменись они, и он бы изменился. Существование, которое мы ему приписывали, не обладает, таким образом, твердой, неизменной, абсолютной реальностью. Оно возникает из не поддающейся определению смеси действительного и кажущегося, достоверности и иллюзии. Нет одного без другого. Это противоречие, - оно отнюдь не является чем-то отвлеченным, ибо выступает в каждое мгновение нашей чувственной и деятельной жизни, подмечалось во все времена всеми проницательными умами Вселенной.

В этом - основное свойство нашего познания: беспрестанно призываемое к решению задач бездонной глубины, ключ к которым необходим ему не менее, чем любовь или хлеб, оно не может по самой своей природе вырваться из атмосферы, необходимой ему для дыхания. И постоянное противоречие между нашими стремлениями и стеной, от которой они отбрасываются, между двумя порядками, не имеющими общего мерила, между неумолимым, реальным фактом смерти и не менее реальным, непосредственным и неоспоримым чувством жизни, между абсолютным императивом некоторых умственных и нравственных законов и вечным течением всех представлений ума и сердца - непрестанных изменений добра и зла, истины и заблуждения, по ту или по другую сторону данной черты пространства или времени, - весь этот узел змей, в котором с первого дня оказался стиснут Лаокоон человеческой мысли и который она с первого дня бытия не перестает распутывать с одного конца, чтобы почувствовать, как он еще теснее сжимается с другого, - все это реальный мир. А реальный мир - это Майя.

Каким же словом можно определить этот термин? Только одним, именно тем, которое введено в моду новейшей наукой: словом Относительность. При жизни Вивекананды оно едва поднималось над горизонтом; свет его был еще не так ярок, чтобы озарить все ночное небо научной мысли, и Вивекананда употребляет его лишь мимоходом. Но ясно, что таков точный смысл его концепции, и цитата, которую я привел в примечании, не оставляет никакого сомнения на этот счет. Разница только в выражении. Ведантический адвайтизм (то есть безличный и абсолютный монизм), величайшим современным представителем которого Вивекананда является, учит, что термин Майя не может быть определен. Это как бы промежуточное состояние между равно абсолютным Бытием и Небытием. Поэтому она -Относительное. Она не есть Бытие, ибо, говорит индусский ведантизм, она - Относительное. Она не есть Бытие, ибо, говорит индусский ведантизм, она - игра Абсолютного. Она не есть Небытие, ибо эта игра существует: этого отрицать мы не можем. И для того рода людей, обычных у нас на Западе, которые удовлетворяются игрой, лишь бы они выигрывали, она является достаточной суммой всего существующего: великое Колесо, вращаясь, ограничивает их горизонт. Но для сильных сердец единственное существование, достойное этого имени, есть лишь Абсолютное. Им нужно постигнуть его и уйти от Колеса. И на протяжении веков звучит вопль человечества, которое видит, как убегает сквозь пальцы песок его дней и все, что им воздвигнуто: любовь, надежды, труды и самая его жизнь.

«...Машина мира - страшный механизм; стоит нам всунуть в нее руку, нас сейчас же втягивает, и мы погибаем. Нас всех увлекает эта всемогущая и сложная машина Вселенной».

Как же и где найти путь к свободе?

Для Вивекананды, как и для всякого человека, обладающего чувством героизма, не может быть и речи о том, чтобы заранее бросить оружие, поднять руки, покориться в отчаянии или, что хуже, «как иные агностики, закрыть руками глаза и, повторяя: «Что могу я знать?» - хватать мимоходом все мелкие наслаждения, которые касаются нашей кожи, - личинки, плывущие по течению реки!.. Крик души, Великий Голод, кто утолит его? Не этими же кусочками мяса можно наполнить зияющую пучину. Все розы Эпикура не помешают ему взвиться на дыбы, подобно коням Орканья на Campo Santo, когда они почуют смердящий труп. Ему необходимо выйти из сада мертвых, из круга могил, покинуть поле смерти. Освободиться или умереть! И, если нужно, лучше умереть, чтобы освободиться!»[7].

Этот мощный голос древней Индии, звучащий вновь из уст Вивекананды, и есть, по его мнению, девиз, лозунг, начертанный на знамени всех религий, исходный пункт их многовекового шествия. Но это также лозунг и отправной пункт всех великих умов науки: «Я проложу себе дорогу к истине, я отдам жизнь, чтобы ее завоевать».

Для обеих, для науки и для религии, первоначальный импульс один и тот же. Едина и их вожделенная цель: Свобода. Ибо ученый, верящий в законы природы и стремящийся их открыть, не для того ли хочет этого, чтобы стать их господином и подчинить их духу, освободившемуся через их познание? А религии всех времен - чего они искали? Та же высшая свобода, в которой отказано каждому существу в отдельности, проектируется ими в Бога, в существо более высокое, более обширное, более могущественное, которое ничем не связано (какова бы ни была его форма или бесформенность, созданные воображением), - и они завоевывают освобождение через посредство Завоевателя Бога, богов, Абсолюта или идола; это уполномоченные, которых человечество поставило, чтобы осуществлять вместо него его гигантские стремления. Оно не может удовлетворить их в жизни, но не может и привыкнуть обходиться без них: ибо они - хлеб жизни, оправдание самого существования.

«...Итак, все идут к свободе. Мы все устремляемся к свободе».

И Вивекананда напоминает таинственные слова Упанишад: «Каков наш мир? Откуда он возник? Куда он идет? - И ответ: В Свободе он рождается. В Свободе он пребывает. В Свободе он исчезает (или: растворяется)».

«Вы не можете отрешиться от этой идеи свободы, - продолжает Вивекананда, - без нее ваше существо погибло бы».

Здесь не идет уже речь о науке или религии, о неразумном или разумном, о добре или зле, о любви или ненависти: «Все существа без исключения слышат голос, призывающий их к свободе». И все следуют за ним, как дети за играющим на флейте Раттенфангером. «Даже бешеная борьба в мире происходит оттого, что все стараются перегнать друг друга, чтобы быть поближе к волшебнику и достигнуть обетованной цели. Но эти миллионы существ бросаются, как слепые, не понимая истинного значения голоса. Лишь тот, кто узнает его, поймет сразу не только смысл, но и гармонию поля битвы, где планеты, тяготеющие к солнцу, сестры народов, где все, кто живет, святые и грешники, добрые и злые (их так называют, смотря по тому, идут ли они спотыкаясь или шествуют прямо, но все они идут к одной цели), - все спешат, борясь или объединяясь, к единому объекту - Свободе.

Дело идет, значит, не о том, чтобы открыть к ней неизведанный путь, а о том, чтобы объяснить потерявшим голову людям, что тысячью путей, более или менее верных, более или менее прямых, они идут к ней все, - и помочь им выбраться из рвов, где они топчутся, из чащи, где они раздирают себе тело, показав им среди этой тысячи дорог самые прямые, viae Romanae, царские пути, великие Йоги: «Труд (Карма-йога), Любовь (Бхакти-йога), Познание (Джнана-йога).

Фрагмент книги Ромена РОЛЛАНА "ВСЕЛЕНСКОЕ ЕВАНГЕЛИЕ ВИВЕКАНАНДЫ: Опыт исследования мистики и духовной жизни современной Индии"